Рецидивистка

— У нас с ней еще в детстве любовь была, жили мы в одном доме, в одну школу бегали, а потом жизнь разбросала да после войны вдруг свела опять… Смотрит она на меня да говорит: «А я вот своего не дождалась». В другой раз встретились, говорит: «Зайди в гости, посидим, поговорим…» Зашел. Комнатка чистая, стол какой-то накрыт. «Есть у меня, — она говорит, — к тебе, Игнат, серьезный разговор… Я говорить буду, а ты не перебивай, слушай до конца, да понять меня старайся. Мужа я своего не дождалась, а лишь бы кто мне не нужен, не смогу я с таким… Но жить-то мне надо… А я, говорит, к краю подошла, сама себя боюсь… Тоска, говорит, очень сильная у меня. Боюсь с ума сойти или еще чего хуже… Одно, говорит, меня спасет — ребенок. Это я точно знаю. Силы у меня пока есть, чтобы родить его да поднять… Потом поздно может быть. И еще говорит: ты ж, Игнат, меня знаешь, я с чужим не пойду, не смогу… Да и чувствую я: не забеременею я от такого. А близкий, говорит, мужчина у меня сейчас один, Игнат, это ты…» А сама смотрит прямо в глаза мне. И вижу я, что с этой мысли ее уже не собьешь. Она мне говорит: «Ты не думай, у меня никаких других мыслей нет. Я жену твою знаю — хорошая она, — я вам счастья желаю и мешать не хочу. Только спаси меня». А сама все в глаза мне смотрит, бьет ее всю, колотит… Когда уходил я, сказала: «Одно запомни — плохого ты не сделал и ни перед кем не виноват. И жена твоя, если узнает, не дай бог, простит». Вот так и было тогда. Ну, потом еще несколько раз заходил.

— Скажите, а жена ваша не догадывалась? Ну, что вы с Колотовкиной…

— Жена… Да вроде нет. Во всяком случае, разговора не было. Правда, я сам уже в последнее время так запутался, все в себе разбирался…

Панков посмотрел на Стародубцеву опечалившимися глазами и грустно закончил:

— Вот так мы с Пушкаревым тогда поговорили.

— А про беременность вы ему сказали?

— Про беременность? Нет, сразу не сказал. Пожалел мужика — побоялся, что, если узнает и это, вовсе с ума сойдет… Но алиби поинтересовался. Было у него алиби, проверили.

Не дождавшись от Панкова продолжения истории, Стародубцева спросила:

— Так что — не удалось выяснить, кто поджег?

— Оно само выяснилось. Через три дня в лесочке неподалеку нашли тело жены Пушкарева — повесилась… И записка в кармане. Даже не записка, а целое письмо, где она все подробно написала… Что муж ей изменяет, она, конечно, сразу почувствовала, ну и доброжелатели нашлись — подсказали… Хотела она его бросить, но поняла, что не сможет, потому как любит, да и готова все простить… Но и делить его с Колотовкиной у нее не было сил. Вот и решила, что соперницу надо просто выгнать из города — спалить дом ее, пусть уезжает с глаз мужа долой. А там у них все образуется, возьмут ребеночка из детдома и заживут… Но убивать Колотовкину она не хотела. Была уверена, когда поджигала, что той нет дома. А та была… Когда узнала, что сожгла человека, чуть с ума не сошла. А уж когда до нее дошли от знакомых врачей слухи, что Колотовкина была беременна, что ребенок погиб, поняла, что жить больше не может. «После того, что я наделала, жить больше нельзя… Нельзя с таким грехом на душе дальше среди людей жить…» Это вот ее выражение. На всю жизнь запомнилось.

— А как Пушкарев это пережил?

— Да плохо пережил… Запил, попал пьяный под трамвай, потерял обе ноги, а потом сгинул бесследно…

Панков потер пальцами висок, и Стародубцевой вдруг стало видно, как из-под крымского загара явственно проступили долгие годы и тяжкие испытания, пережитые этим человеком.

— А знаете, к чему я вам эту историю рассказал, голубушка? Потому что понимаю ваше отношение к этому делу, которое сейчас у вас. Бытовуха, драка в пьяном виде, люди, потерявшие человеческий облик… Но вы не позволяйте себе судить о них свысока. Там могут быть такие страсти и чувства, что и графьям не снились. Не только низость, но и благородство и любовь самые настоящие, неподдельные. Да и вообще, мы с вами не судьи. Нам судить не пристало. Наше дело правду узнать. А судьи всегда найдутся… С избытком.

1986 г.

Кредо адвоката

Уже несколько дней стояло настоящее бабье лето, и было к тому же воскресенье. Непривычно малолюдная и маломашинная по этому случаю Москва купалась в осеннем золоте листьев и отчаянно ясной синеве неба. Хотелось жить, оказаться где-нибудь в лесу с красивой женщиной… А еще в голове постоянно крутилась песенка Высоцкого: «И я слишком часто пьяный бабьим летом, бабьим летом!»

И вот в такой чудный денек следователь Максим Северин ехал «на труп», потому как ему повезло в такой день дежурить по прокуратуре.