Реубени, князь Иудейский

Давид Реубени поднял голову. В его обожженном солнцем, совершенно иссохшем лице не шевельнулся ни один мускул. Только большие темные глаза вспыхнули диким огоньком. Движением пальца он подозвал слугу и что-то шепнул ему на ухо.

— Господин спрашивает, кто ты такой? — обратился слуга к старику.

— Я еврей.

Разговор продолжался при помощи слуги. Но он шел все быстрее, так что старик под конец уже сам понимал вопросы господина, который говорил на таком же странном еврейском наречии, как и его слуга, а Реубени, казалось, уже не слушал, когда ему переводили ответ.

— Кто сказал тебе, что я еврей?

— Твой слуга Иосиф сказал мне, что ты вестник добрых дел, что ты «шелиях мицва».

— Как тебя зовут?

— Эльханан.

— А как зовут твоего отца?

— Зеев Обадия Сарагосси.

— Значит, ты не венецианец?

— Моя семья родом из Аррагонии. Здесь у меня нет родных.

— Ты беженец?

— Да, ты правильно сказал.

— А ты знаешь гаона Якоба бен Самуэль Мантино?

— Всякий еврей в Венеции знает, кто такой Мантино. Но я не удостоился познакомиться с ним лично.

— А врача рабби Халфона?

— Тоже.

— А старшину, рабби Мацлиаца, и рабби Хиа?

— И с ними я не имел чести общаться.

Реубени умолк. Затем некоторое время спустя он резким тоном спросил старика:

— Чего ты хочешь?

Старик заикался от волнения.

— Я хотел, чтобы вы встретили субботу за моим бедным столом — так как не следует встречать субботу одному — и чтобы я сам мог приобщиться к спасению и милости благодаря такому благочестивому человеку, как вы.

— Нет, — ответил Реубени жестко и спокойно. — У меня нет для тебя благих вестей, Эльханан.

Ошеломленный старик отступил назад, но не вышел из комнаты, а задумчиво оставался стоять у окна, словно стараясь уяснить себе сокровенный смысл слов, которые он только что услышал.

— А ты чего желаешь? — обратился Реубени к художнику, который продолжал стоять у стены и тем временем успел развернуть сверток с бумагой, который у него был под мышкой, и начал быстрыми штрихами набрасывать рисунок. При этом он самодовольно покачивал головой и улыбался.

— Великолепно, — ответил он на обращение к нему, не откладывая бумагу в сторону и продолжая набрасывать рисунок. — Я хочу нарисовать господина и уже делаю это. Сначала только маленький набросок. А потом будет большая картина, в новой манере Тициана. Правда, заказа у меня еще нет, но такую вещь я всегда сумею сбыть. Заморские звери, морские чудеса, странные фигуры, люди, заставляющие о себе говорить, авантюристы — этим у нас интересуются. Два года тому назад у нас тут был гроссмейстер Родоса. Ну и мужчина, скажу я вам! Метал громы и молнии, словно не турки его побили, а он их! В прошлом году сюда в гавань привезли верблюдов и носорога. Их можно было потом осматривать в садах на Джудекке. Разумеется, я немедленно побывал там и зарисовал их — первый!

Все в комнате ожидали, что Реубени немедленно прогонит наглеца. Но, к их изумлению, он велел переводчику спросить:

— А ты знаком с Тицианом?

— Я знаю всех выдающихся художников и знатных людей Венеции.

— И знатных евреев?

— Я ведь сам еврей. — И художник указал на желтую шляпу, которую он оставил на кресле у дверей.

Реубени испытующе взглянул на этого человека, который со своим гладко выбритым лицом и обнаженной головой — у всех остальных в комнате головы были покрыты маленькими шелковыми шапочками — никак не производил впечатления еврея.

Нисколько не показывая своего изумления, Реубени продолжал разговор.

Художник немедленно повиновался. Взор господина не допускал никакого возражения и сопротивления. Стоя у окна, старик Эльханан не без зависти смотрел, как cap принимал с почетом богоотступника Кастелина, тогда как ему, богобоязненному человеку, был дан такой резкий ответ. Но он не сомневался в том, что все, что делал праведник, а следовательно, и это странное внимание, оказанное дурному человеку, имеет наряду со внешним, явным смыслом еще некоторый сокровенный, доступный только постигшим высшую мудрость.

— Как живется евреям в Венеции? — спросил Реубени художника.

— Перец поднялся в цене, — ответил Кастелин и, тщеславно улыбаясь, погладил себя по волосам, которые по венецианской моде носил гладко причесанными и длинными, так что они доходили до воротника его платья.

Ответ был рассчитан на то, чтобы поразить остроумием, но на сара это, по-видимому, не подействовало. Он равнодушно, не отвечая на улыбку художника, сказал ему в тон:

— А ваше влияние растет в такой же мере, как и ваше богатство?

— Этого нельзя сказать. Венецианцы всегда относились к нам, как кровожадные псы. Не любят, когда кто-нибудь зарабатывает. Только, когда французская армия надвигалась на лагуну со стороны Аньяделло, тогда мы стали свободными гражданами и нам было разрешено помогать отражать врага. А потом нас снова заперли в высоких домах.

— И как относятся евреи к этому позору?

— Позору? — Кастелину показалось, что он зашел дальше, чем это допускала его гордость. Он поднял голову. — Я уже сказал, что нам живется очень хорошо.

— Да ты оставь перец в покое!