Ревет и стонет Днепр широкий

Штаб принял решение срочно эвакуироваться. Куда? Очевидно, пробиваться в ставку фронта, в Бердичев.

— Тикай! — полетело по Банковой, Левашевской и Лютеранской. — Ходу! Спасайся кто может! Командующий сел в автомобиль и драпанул. Куда? Черт его знает! В направлении Крещатика… Большевики получили подкрепление! Идут крестьяне окрестных сел!.. Идет гвардейский корпус из Винницы … Идет весь восставший фронт! Весь мир идет против нас!.. Кажется, выступили и войска Центральной рады. Но — против нас. Наших бьют! Спасайся, кто в бога верует!

Лязг оружия, бросаемого на мостовую, топот ног в паническом беге, проклятия и матюки, мужской плач и пьяные выкрики носились в этот час над кварталами и улицами Киева.

Верные Временному правительству войска бежали.

Куда?

Они не знали сами. Разве разберешь, куда, когда темень, когда ночь?

Куда глаза глядят, только бы подальше от страшилища — восставшего за свою свободу и свою правду народа.

УТРО ПОСЛЕ ПОБЕДЫ

1

Это была победа.

Народ восстал, и народ победил.

Однако в столице Украины, в городе Киеве — под покровом темноты, во мраке хмурой осенней ночи, — происходили в ту пору события непонятные и удивительные.

В то время как на склонах печерских холмов еще кипела кровавая сеча, в то время как вокруг взятого штурмом здания штаба контрреволюционных войск громыхало победоносное «ура», в то самое время как тысячи юнкеров и офицеров, бросая оружие, в панике разбегались кто куда, — в это самое время и другой половине города, по ту сторону Крещатика, тоже не было безлюдно и пустынно: центральная часть города жила интенсивной жизнью.

По Житомирской, Рейтерской, Подвальной и переулками вниз к Крещатику и Думской площади один за другим двигались военные отряды. Они не были велики — каждый в сотню или две бойцов, однако при пулеметах и даже с полевыми орудиями. Один отряд окружил центральный телеграф и мигом занял все залы и аппаратные. Другой спустился к почтамту. Третий — к междугородной телефонной станции. Еще один беспрепятственно разместился в здании Думы.

И первым делом каждый военный отряд на шпиле захваченного здания вывешивал свой флаг.

Отряды эти не были изолированы друг от друга: они немедленно налаживали между собой связь. Сперва летели, стреляя выхлопами моторов, мотоциклеты курьеров; потом галопом проносились, цокая копытами резвых коней, конные посланцы; наконец — дистанция десять метров от бойца до бойца — пролегала цепочка живой линейной связи. И уже потянулись сюда и туда вдоль тротуаров, под темными, уснувшими или притаившимися домами провода полевого телефона.

И охрипшие голоса телефонистов кричали в микрофоны:

— Слушаю! Слушаю!.. Говорит двадцать пятый!.. Считаю: раз–два, три–четыре–пять… Слышу хорошо! Как слышишь меня?.. Ладно!.. — И затем рапорт: — Есть, пане хорунжий: пан сотник на проводе. Приказ от пана полковника!..

Тут и там звучала команда:

— Чота, стой!.. Позир!.. Вправо глянь… Вольно… Можно разойтись! Бунчужного ко мне!.. — И приветствия: — Сервус!.. Честь!.. Хай живе!..

А вокруг дома № 57 по Владимирской вспыхнули огни пышной иллюминации. По обе стороны подъезда чадило красное пламя двух больших, как в пасхальный крестный ход, медных плошек; вдоль тротуаров квартала — на каждом фонарном и телеграфном столбе, капая горячей смолой на мостовую, вспыхивали и притухали и снова вспыхивали, чтоб снова притухнуть, — факелы; посреди улицы, как раз против входа, по обе стороны которого два зеркально отшлифованных каменных шара еще недавно, когда здесь был Педагогический музей, символизировали добродетель и мудрость, — пылала буйным пламенем, словно пожар на хуторе в степи, большая бочка смолы. Это был сапожный вар, из запасов интенданства фронта, для просмолки дратвы, идущей на пошивку солдатских юфтевых сапог. На бочке еще не сгорел у днища штамп: «Главное интендантское управление Юго–Западного фронта» — и большая печать с двуглавым орлом Российской империи.

В трепетном свете чадящих огней двумя шеренгами вдоль тротуара против Центральной рады выстроились бойцы в ловко пригнанных, австрийского кроя серых тужурках и в шапках–мазепинках: курень «сечевых стрельцов».

К подъезду Центральной рады мягко подкатил автомобиль–ландо: личный автомобиль командующего Киевским военным округом. Рядом с шофером сидел здоровенный казачина в черном жупане и черной смушковой шапке с черным шлыком: начальник сотни личной охраны генерального секретаря военных дел Наркис Введенский.

И в ту же минуту из подъезда вышел Петлюра.

Чотарь Андрей Мельник подал команду:

— Струнко!.. Позир!.. Прямо глянь…

И полтысячи сечевиков брякнули оружием и замерли «смирно».

Наркис выскочил на мостовую, распахнул дверцы ландо и стоял, пока Петлюра не уселся на кожаных подушках. Рядом с Петлюрой сел и закинул ногу на ногу сотник Нольденко.

И автомобиль–ландо двинулся по Владимирской направо.

В то же время с трех сторон — по Кадетскому шоссе из–за Соломенки, по Брест–Литовскому из Святошина и Вышгородскому от урочища «Кинь грусть» — втягивались в город более крупные воинские соединения.