Ревет и стонет Днепр широкий

Юрий остановил адъютанта, стремглав кинувшегося выполнять приказ:

— Не надо! Мы на войне, только по стопке — с мороза.

— О! — крутнул головой Муравьев. — Ты, я вижу, строго поддерживаешь дисциплину! Хвалю!..

Руки, широко раскинутые для объятий, Муравьев опустил, сделав вид, что откидывает за локоть широкие рукава черкески.

— Боевой дружок! — счел он нужным объяснить сидящим за столом. — Вместе воевали против Керенского на Пулковских…

Люди вокруг стола зашевелились, пробежал одобрительный гул.

Но Коцюбинский еще не разглядел присутствующих. Они с Муравьевым стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо. Настороженно, выжидающе, подозрительно.

Разноречивые чувства охватили в эту минуту Коцюбинского, разные мысли и воспоминания проносились в голове — в голове, еще полной звуков только что отгремевшего боя… Петроградская комендатура в июльские дни, не пришедший еще в себя после тюремного заключения Коцюбинский и наглый полковник Муравьев… Цирк «Модерн», эсер Муравьев призывает воевать против немцев, а большевик Коцюбинский защищает лозунг: «Долой войну!»… Бой на Пулковских высотах во время путча Керенского — Савинкова… Что ж, тогда они вместе были в бою: полковник Муравьев — командующий и прапорщик Коцюбинский — под его командой. Коцюбинский тогда с честью выполнил боевое задание, хорошим командиром — организатором победы — показал себя и Муравьев. Теперь, значит, опять… вместе… Жаль!..

А что думал в эту минуту Муравьев? Какие его волновали чувства?

Муравьев думал — этот сосунок сказал мне тогда, в комендатуре Инженерного замка: не верю! Он бросил мне на митинге в цирке «Модерн»: авантюрист! И он не хотел на Пулковских высотах признать над собой мое командование… Но теперь должен поверить, мальчик, должен признать: у меня мандат Совета Народных Комиссаров…

Взаимная неприязнь — это, пожалуй, превалировало над всеми их чувствами в эту минуту.

Но дольше стоять было неловко, и Муравьев и Коцюбинский сели. Налили чарки. Придвинули еду. Вокруг составленных вместе вокзальных столиков сидело человек двадцать — штаб и командиры отрядов группы Муравьева: с десяток военспецов, в офицерских шинелях без погон и с красными ленточками на папахах; человек пять матросов в бушлатах или черных шинелях; человек пять в кожаных куртках или солдатских шинелях: командиры питерских, орловских и курских красногвардейцев. Старый, с длинными обвислыми усами, рабочий — комиссар штаба — особенно внимательно приглядывался к Коцюбинскому, бросая искоса взгляды и на Муравьева. Он сидел с Муравьевым рядом. По другую руку развалился элегантный, наглый адъютант Шаров.

Выпили: Муравьев — кружку, другие — из стаканов, Коцюбинский пригубил. Комиссар только поднес стакан, обмакнул усы и поставил.

Все молчали: появление нового человека прервало веселое пиршество, новоприбывший юноша был народным секретарем, стоял во главе всех вооруженных сил республики, а натянутость между ним и Муравьевым почувствовали все. Впрочем, усатый комиссар поглядывал на Коцюбинского ободряюще.

Прерывая неловкое молчание, Муравьев заговорил первым:

— Вот мы и опять встретились с вами, Коцюбинский, — Он перешел на «вы», и это Юрию было приятно. — Ну так как? Кто из нас был прав? Помните, в Петрограде, в цирк «Модерн? ” Вы распинались тогда: да здравствует мир, долой войну!.. — Тонкие недобрые губы Муравьева искривила язвительная усмешка. — И вот мы с вами уже вторично — вторично! — крикнул он, — встречаемся на войне… И теперь вы к войне призываете…

Комиссар кашлянул себе в усы. Коцюбинский ответил сдержанно:

— Вы забываете, Муравьев, что тогда речь шла о войне империалистической, а сейчас мы с вами, — Юрий сделал ударение и на «мы» и на «с вами», на каждом отдельно, — ведем войну классовую.

Красногвардейские командиры и матросы вокруг стола одобрительно загудели. Военспецы хранили учтивое молчание.

Комиссар кашлянул и добавил от себя:

— А против империалистической войны наша большевистская делегация и сегодня воюет в Бресте…

— В Бресте! В Бресте! — вскипел Муравьев. — Вы, большевики, опять совершаете ошибку! С империализмом нельзя мириться! Не мир, а война империализму — вот лозунг истинно революционный! Не мириться с немецкими империалистами надо, а на остриях штыков нести в Германию, в весь буржуазный мир социальную революцию!

Коцюбинский все так же сдержанно ответил:

— Мы, большевики, как известно, думаем иначе: революцию не приносят на штыках, революцию совершает трудовой народ, каждый в своей стране.

— В своей стране! — Муравьев снова вспыхнул. — Почему же тогда вы, украинцы, не совершаете сами революции против вашей Центральной рады, а зовете на помощь русских?

Коцюбинский тоже готов был вспыхнуть, но сдержался:

— Мы призвали на помощь не русских, Муравьев, а братьев по классу — русский пролетариев. Калединцев и корниловцев, тоже русских, мы не зовем, наоборот — помогаем вам их громить…

Матросы и красногвардейцы вокруг стола снова одобрительно загудели.

Коцюбинский хотел на том и закончить свой ответ, но одобрительный гул товарищей его подзадорил, и он продолжал: