Ревизор Империи

— Не только. Как только где‑то появляется новый талант, заграница, через разветвленную смердяковскую среду, начинает вредить. Через вторых, третьих людей устраивает интриги, выставляет умного и преданного России человека скандалистом, отвращает от него начальство, лишает поддержки. Ведь столько людей кругом, готовых из ненависти к России любой росток разума в ней затоптать, ибо он продляет дни ненавистного им российского правительства, которое они видят глупым и бездарным. А потом, когда изобретатель остается один, он либо погибает, либо соглашается покинуть родину и работать за границей. Именно этого они и добиваются.

"У, да у них тут шпиономания начинается… А скандальный поступок у тракторного свидетельствовал о благонадежности? В смысле, что не лакей?"

— Вы правы. Но у меня нет доказательств, была ли команда рубить тяжи попыткой диверсии или же обычной глупостью. Просто надо было как‑то остановить.

— Я не совсем об этом. Виктор Сергеевич, вам никогда не приходило в голову, что ваши, давайте прямо говорить, неудачи — ведь вы из‑за них приехали в здешние места, чтобы начать все сначала — ваши неудачи были организованы кем‑то из‑за рубежа?

"Так. Располагают к себе, играют на самолюбии. И что же хотят предложить? Стучать на контрразведку? Слишком сложно обрабатывают. Да и где гарантия, что я не агент Веристова? Играющий этакого простака?"

— Я не верю в злой рок. Значит, дело либо в моих ошибках, либо…

— Либо. Вам никогда не хотелось рассчитаться с теми, кто превратил в прах годы вашей работы и поломал вам жизнь? И многим таким, как вы? И помешать им уничтожать цвет российского народа?

До чего же заманчивая мысль, подумал Виктор. Господа офицеры вламываются в нашу реальность и хватают за шкибан всех, кто разворовал страну, уничтожал заводы и сплавлял капиталы за рубеж. А заодно и ту часть совести нации, которая этот грабеж благословляла, как освобождение от тоталитарного прошлого. Только не надо быть идеалистом, подумал Виктор. Скорее всего, эти предложат подписать бумагу, где такие‑то и такие‑то — вредители и враги престола. Интересно, а что тут положено делать с отказниками? Может, Веристов это и имел в виду? Терпение, главное — терпение…

— Отомстить — это соблазнительно. Но я никогда не вынашивал планов мести.

— И презираете доносчиков? Это отрадно. России такие люди понадобятся. У меня и в мыслях не было предложить вам стать нашим осведомителем или подписать лжесвидетельство. Это дело лакеев. А вы, Виктор Сергеевич, не лакей. Поэтому наш разговор имеет столь доверительный характер.

Разговор стал казаться Виктору бесконечным. У полковника с капитаном какая‑то разыгранная партия, но они ходят вокруг да около. Ждут, чтобы сам предложил? Что я должен предложить? Что, что должен знать разорившийся изобретатель?

— Чем же я могу быть полезен Отечеству?

— Многим, — ответил Добруйский, — очень многим. Но давайте сперва насладимся искусством несравненной мадемуазель Суон. В конце концов, мы для этого здесь и собрались, не так ли?

23. Первый знак

Это был слоуфокс. Самый настоящий слоуфокс, который будет в моде лет через десять. На миг Виктору почудилось, что он его слышал раньше, но где? В кино? В третьей реальности, там много чего звучало? Он был объявлен, как романс; но ритм, неторопливый, ритм шагового танца, как бы гладкий и скользящий, был преждевременен для восемнадцатого года, с его судорожной рысцой на сто шестьдесят ударов в минуту. Что это было? Находка композитора, которую еще невозможно здесь оценить? Или…

"Неужели это контакт? Возможность выйти на попаданца? В конце концов, Богданов мог быть посредником, кто‑то кинул ему идею, надиктовал… Он же не проявился, как ученый, как инженер… Первый знак… О чем я? Ну да, первый знак попаданца здесь, в Бежице."

В электрической люстре был плавно убавлен свет, и невидимый прожектор очертил круг на пунцовом бархате занавеса; внезапно, в этом круге света, отделившего часть сцены от неторопливо затихающего зала, появилась женщина с золотыми волосами, над вершиной которых, перехваченной серебряным обручем, белели и колыхались в такт шагам страусовые перья. Ее стан охватывали расшитые тонкой гладью шелка абрикосового, песочного и сиреневого цвета, оставляя обнаженными руки и плечи и спадая вплоть до щиколоток, открывая белые чулки и узкие золотистые туфли с бантиками на носах. Легкая шелковая шаль цвета спелой владимирской вишни, с длинной бахромой, крепилась тонкой тесьмой к запястьям и локтям, так, что создавала впечатление крыльев. Лицо ее… Лицо было закрыто усыпанной серебристыми блестками полумаской, от которой на нижнюю часть лица опускалась тонкая темная вуаль, так что характерных черт уловить было невозможно.

— Злые языки говорят, — шепнул капитан, наклонясь к Виктору, — что она скрывает на лице ужасный шрам. Это не так. Она просто не хочет, чтобы ее все узнавали на улице.