«Ревность» и другие истории

На руках у него оставался лишь один козырь: тело Джулиана пока еще не нашли. А ДНК у них с Джулианом одинаковая, так что если труп и обнаружат, то решат, будто это Франц. Единственное решение — сделать так, чтобы Франц Шмид исчез, перестал существовать. И тогда он инсценировал самоубийство. Позвонил мне с пляжа и рассказал обо всем так, чтобы не оставалось сомнений. Он намекнул, что Джулиан, возможно, не умер, а заключен «в любовную тюрьму». Франц специально придумал такую загадку, над которой требовалось поломать голову: ему нужно было время, чтобы добраться до Палеохоры, однако того, что мне понадобится несколько дней, он не ожидал. После разговора со мной Франц оставил в машине одежду и мобильник, босиком дошел до берега и выбросил в море «люгер», чтобы мы, найдя пистолет, окончательно поверили в версию о самоубийстве. По кромке воды Франц добрался до утесов, а оттуда направился в Палеохору. Весь путь занял у него чуть больше часа. Ночью, да еще и в шторм, было маловероятно, что он встретит кого-то, по крайней мере, его уж наверняка никто не запомнит.

— Ты взял с собой плед, но в Палеохору шел одетый и уж точно обутый, — сказал я, — куда ты дел одежду и обувь?

Франц снова ослабил хватку, и обмотанный желтой лентой конец веревки пополз к его руке.

— В Хоре бросил, — ответил он, — в мусорный контейнер рядом со стеной крепости. И туда же выкинул упаковку от рвотного и слабительного. Перед тем как приковать себя в подвале, я принял таблетки — именно поэтому я и выглядел так, когда вы меня нашли. Еле добежал до подвала — а там меня пронесло по полной, да и блевал я сильно. Я-то думал, вы меня быстро найдете.

— Ты все время сидел в подвале?

— Днем да, иначе меня бы из Хоры кто-нибудь увидел или туристы заметили. Но ночью я выходил на улицу, подышать.

— И разумеется, наручниками ты себя приковал, только услышав, что тебя идут «спасать». Кстати, куда ты дел ключ от наручников?

— Проглотил.

— А больше ты ничего не ел, пока там сидел? Неудивительно, что ты похудел.

Франц Шмид коротко рассмеялся:

— Четыре килограмма сбросил. Если ты и так худой, это заметно. Когда я понял, что вы ни о чем не догадались, я совсем отчаялся и стал звать на помощь. А к тому моменту, когда меня нашли, я уже совсем сорвал себе горло.

— У тебя был какой-то незнакомый голос, — вспомнил я, — значит это потому, что ты связки сорвал.

— Меня никто не слышал, — сказал Франц.

— Тебя никто не слышал, — повторил я.

Я вздохнул. Обвязка перетягивала артерии, и ноги почти утратили чувствительность. На то, чтобы признаться, у него имелось две причины. Во-первых, он, возможно, все равно собирается сбросить меня на утесы. А во-вторых, сознаться во всем начистоту бывает приятно. Переложить собственный поступок на чьи-то плечи. По этой причине исповедь — одно из популярнейших церковных таинств.

— И ты зажил жизнью брата, — сказал я.

Франц Шмид пожал плечами:

— Мы с Джулианом знали друг дружку как себя самих, поэтому все оказалось даже проще, чем можно было ожидать. Я обещал Хелене вернуться и уехал домой. Там я держался подальше от тех, кто нас хорошо знает, от коллег Джулиана, родственников и друзей. Замкнутость и несколько странных эпизодов списали на потерю памяти из-за травмы, которую мне пришлось пережить. Сложнее всего дались похороны: мама утверждала, будто сошла с ума от горя, потому что ей кажется, что я — Франц. А когда все начали говорить речи, я понял, сколько народа меня любило. После похорон я, то есть Джулиан, уволился и вернулся на Калимнос. Мы с Хеленой сыграли скромную свадьбу. С моей стороны пригласили одну маму, вот только она не приехала. Она считает, что я украл Хелену у Франца и что Хелена Франца предала. До рождения Фердинанда мы почти не общались, но потом я отправил ей фотографии Фердинанда, и мы стали перезваниваться. Так что поживем — увидим.

— А Хелена… Она ничего не знает?

Франц Шмид покачал головой.

— Зачем вам это? — спросил он. — Вы отдали мне веревку, другой ее конец привязали к себе, а теперь в открытую заявляете, что убей я вас — и никто ни о чем не узнает.

— Лучше ты мне ответь, Франц. Не тяжко тащить такую ношу в одиночку?

Он не ответил.

— Убей ты меня сейчас — и снова останешься один. Причем на душе у тебя не огнестрел в состоянии аффекта, а спланированное убийство. Ты и впрямь этого хочешь?

— Вы же не оставили мне выбора, Никос.

— Выбор есть всегда.

— Когда выбираешь только для себя, возможно. Но у меня семья. Я люблю их, они любят меня, и ради них я готов всем пожертвовать. Собственным душевным покоем. Вашей жизнью. По-вашему, это странно?

Я полетел вниз, успев заметить, как конец веревки скрылся в руке Франца. Все кончено — это я знал. Но тут обвязка опять сдавила ноги, и веревка натянулась.

— Ничего странного, — ответил я; сердце билось ровнее, худшее было позади, я больше не боялся умереть. — Как раз это я и собирался тебе предложить. Душевный покой.

— Это вряд ли.

— Разумеется, полностью ты не успокоишься — как ни крути, а ты собственного брата убил. Но от страха разоблачения я тебя избавлю, и то и дело оглядываться ты прекратишь.