Революция, или Как произошел переворот в России

Дубенский. – Тогда, вы сами помните, какие были всюду разговоры. Придешь из своего кабинета в семью, к детям, где сидят люди, принадлежащие к обществу, все-таки к более, позвольте так сказать, высшему обществу: мой сын – лицеист, окончил, у него была масса лицеистов, второй сын, старший, – конногвардеец, у него была масса конногвардейцев, и тогда все это говорили. Я мог бы это и не записывать, но я наврал бы в моем дневнике, я не для вас писал, а для себя, я не мог указать, кто говорил, все говорили. Нилов говорил то же, что я: «Я не могу допустить, чтобы она была изменницей, но она сочувствует им, это видно!»

Председатель. – Значит, это «все говорят» нужно понимать так, что это говорилось не только в среде вашей семьи и детей, но и в среде Нилова, Дрентельна, Орлова?

Дубенский.

 – Нет, Дрентельна не было, Орлова не было, и Долгорукова я не видал, а в декабре, когда был в Петрограде, я и Нилова не видал, и этот слух относится всецело к петроградским слухам. Имейте в виду, что, когда я приехал в Петроград, я держался особняком.

Председатель. – Для меня это совершенно ясно, но 28 декабря генерал Дубенский заносил в свой дневник: «Драматичность положения в том, что императрицу определенно винят в глубочайшем потворстве немцам и немецким интересам» и т. д. Так что это, повидимому, не только мнение улицы, толпы, не только товарищей вашего сына, но и мнение окружающих императора и императрицу.

Дубенский. – Мнение общества. Я отлично понял, что вы спрашивали не к этому моменту, я нарочно говорил о Нилове, я в этот момент не говорил с Ниловым. Все говорили, отличия нет, я передавал настроение всех.

Председатель.

 – Но и вашей среды?

Дубенский. – Да, да, всех, всех. Я помню, как писал. Я прошел из гостиной к себе в кабинет и с ужасно тяжелым чувством писал, что императрицу обвиняют в шпионстве, и обвиняет кто же? Все мои знакомые.

Председатель. – Вот другое место вашего дневника: «Слабое, плохо организованное правительство наше, с государем во главе, с Протопоповым, жалким стариком кн. Голицыным, начинает бороться, но ничего не выйдет, ибо очень плохи сторонники правительства; а между тем должно уступать требованиям взволнованного общества. Надо беречь престиж царской власти, но едва ли можно сохранить самодержавие. Слишком проявилась глубокая рознь русских интересов с интересами А. Ф. Не следует собирать Госуд. Думу 12 января, ибо ничего не выйдет, кроме скандала. Заседание будет полно протеста и всяких оскорблений; кроме того, такая бунтующая Дума вредна. Сам роспуск, т. е. не открытие ее, пройдет без больших осложнений. Покричат рабочие, напишут грозные статьи газеты, и все; но при условии, чтобы власть была твердая у правительства и понимающая интересы России». Этот факт, который вы отмечаете в результате своего наблюдения о существующей глубокой розни русских интересов с «интересами императрицы», это – как вывод из всего.

Дубенский.

 – Как результат всего того, что я переживал. Что же мог в декабре Голицын? Ведь это ужас брал. Я желал твердой власти. Я ведь это для себя писал, я искренно говорю, нужно было пойти, нужно было что-нибудь сделать, нельзя же было слушать балаболку эту, Протопопова. Поэтому, если вы будете требовать от меня протокольных сведений, я не могу вам их дать. Я могу сказать только то, что я переживал. Как это было трудно, все эти два с половиной года служить в этом поезде, это такая каторга, которой я не знаю подобной. Все не так. Мой сын пять раз был ранен, я сам побежал бы на войну, я все отдаю войне, я целиком русский человек, и я вижу, что ничего не выходит; ходим мы кругом да около. Не было талантливых людей, не было даже горячих людей, были порядочные люди, но такого … Должен быть в этой войне размах широкий. Как Вильгельм ведет дело, а как мы! Ведь я это видел, вы думаете это легко переживать? Это очень трудно переживать.

Председатель. – Вы отмечаете: «Теперь, все Владимировичи, все Михайловичи в полном протесте императрице; это просто по недоразумению и по желанию прислужиться «обществу»».

Дубенский. – Это мое личное мнение, что люди, которые так были заинтересованы, которых все положение было создано в прежнем царствовании, не думаю, чтобы они искренно желали таких перемен. Просто они испугались.

Председатель.

 – Да, но они стояли на точке зрения своих интересов, а интересы их подсказывали им невозможность существования с продолжением влияния Распутина и распутинства после его смерти.

Дубенский. – Да, да, их это очень оскорбляло, я это знаю. Я высоко ценю Дмитрия Павловича. Он очень сдержанный и очень умный человек, с огромной волей; но видно было, что его это возмущало, и их это обижало. Всех их отмели, остался этот неудачный человек.

Председатель. – Кто неудачный человек?

Дубенский. – Распутин. Они прежде, как будто, не говорили об этом. Должен сказать, что я их мало знал. Я встречал их только в свитском вагоне.