Резидентура. Я служил вместе с Путиным

Шестьдесят девятый год мы договорились встречать вместе. Под домом Эмиля был просторный подвал, который общими усилиями мы превратили в американский салун середины прошлого века. Установили несколько грубых деревянных столов и скамеек, соорудили бар. Брат Гертруды Дитер, талантливый художник, расписал стены сценами из ковбойского быта. Он же нарисовал дружеские шаржи на участников торжества. Женщины приготовили национальные блюда. За стойкой бара стояла наряженная в бикини прехорошенькая дочка начальника горотдела МГБ Урсула. Над головой у нее сияла надпись: «В барменшу не стрелять!» Словом, все было, как надо. В 22–00 встретили советский Новый год, в 24–00 – немецкий. Веселились до утра. Помню, что Эмиль быстро захмелел и его увели домой. К тому времени он уже окончательно спился. Вскоре его уволили на пенсию, а было ему тогда всего пятьдесят лет. В восьмидесятых годах я его встречал на приемах в Берлине. Он жил в столице. Пить перестал. Очень мало изменился и был похож на прежнего Эмиля. Не знаю, жив ли он сейчас. Если жив, то ему уже за восемьдесят. После него, как я писал выше, начальником Галльского управления МГБ стал Хайнц Шмидт, высокий вальяжный хитроватый мужик и самый молодой полковник в системе МГБ. Это был руководитель нового типа, не прошедший ни кацетов, ни советского плена. Он дружил с нами в рамках установок своей партии и при всем при том сделал для нас немало доброго. Хайнц был немцем до мозга костей, а национальная черта немцев – филистерство. Это как у русских – расхлябанность. Филистером, по мнению Энгельса, был даже сам Гёте. Что такое филистерство? Я это сейчас на пальцах объясню. Как-то Шмидт в состоянии подпития сказал мне, что не может простить советским солдатам тех издевательств, которым подвергся в сорок пятом году.

– Какие же издевательства ты испытал? – полюбопытствовал я.

– Пятнадцатилетним мальчишкой меня мобилизовали в фольксштурм и бросили на советские танки, – рассказывал он. – Ваши солдаты разбили о камни мой гранатомет и сильно поколотили меня, а потом велели идти домой к родителям. Через несколько дней они заставили крестьян нашей деревни подметать лес и вытирать мокрыми тряпочками листья на деревьях, после чего накормили всех кашей из полевой кухни и отпустили.

Боже мой, думал я, слушая его, если бы немцы так издевались над нами, то в России их вспоминали бы с доброй улыбкой.

Шмидт был начальником управления девятнадцать лет, до самого краха ГДР, а после краха он отлично вписался в мир общегерманских спецслужб. Не стану винить его в предательстве. Это мы всех предали. Что же оставалось делать бедолаге Хайнцу после нашего чудовищного предательства?

Но все же… Были и другие немцы. Даже среди молодых да ранних. Взять хотя бы полковника Герхарда Ланге, моего ровесника и первого заместителя Шмидта. Этот добродушный двухметровый богатырь, блестяще окончивший юридический факультет университета и защитивший кандидатскую диссертацию, очень любил русских людей, Россию и Советский Союз. Однажды он вытащил меня из крутой замазки, когда один из западных немцев, которого я безуспешно пытался завербовать, накатал на меня истерическую жалобу на имя самого Ульбрихта, председателя Государственного Совета ГДР. Мне Ланге не раз говорил, что, будь на то его воля, он давно включил бы ГДР в состав Союза. «Ти можешь творить в Галльском округе все, что угодно, – сказал он как-то полушутя. – Прикроем. Только не убивай никого». В духе любви к России он воспитал и своих сыновей, здоровенных парней, ставших чемпионами Европы и мира по гребле. Никак не мог понять, почему это наши спортсмены, занявшие на одном из чемпионатов по гребле второе место, обозвали «проклятой немчурой» его сына, сунувшегося было поздравлять их с серебряными медалями. В 1989 году, когда за ним пришли, он застрелился со своим адъютантом. Тогда Ланге был уже генералом и начальником управления МГБ в Зульском округе. Ему ничего не угрожало, кроме пособия по безработице. Он не мог пережить гибели строя, которому поклонялся и честно служил всю жизнь.