Ричард Длинные Руки

Дверь за мной тихо закрылась. Я стоял в просторном зале, свет падает в окна с цветными стеклами, на полу и стенах радостный узор. В конце зала блистает золотом высокая спинка кресла. В самом кресле – белоснежная гора из взбитых волн не то Tide, не то еще чего-то отмывающего до такой белизны. Лишь приблизившись, я различил в кресле крупного старика в белой одежде, с длинными белыми волосами и седой бородой до пояса. Белые подушки с боков, под спиной, а ноги укрыты теплым одеялом. Тоже белым, как сугроб. Даже лицо его бледное, восковое, а глаза выцветшие от старости.

Кисти его рук на подлокотниках высунулись из широких рукавов халата, я увидел настолько прозрачную восковую кожу, никогда не видевшую солнца, что различил все суставы, жилы и даже жидкую кровь, уже почти замершую в этих жилах.

Глаза белые, почти слепые, похожие на бельма. Меня передернуло, нос этого настоятеля заострился, как у покойника, тонкие кости натянули кожу. Только эти выцветшие глаза под седыми мохнатыми бровями еще живы, покрасневшие, старческие, с красными веками.

Я поклонился, сказал, чувствуя себя абсолютно лишним в этом торжественном великолепии:

– Приветствую, отец мой…

Впервые я выговорил эти слова без натуги, ибо старик годится в прапрадеды, а мы даже в моем мире к старикам в транспорте или на улице обращаемся с этим словом, чтобы избегать «товарищ», «господин» или того гаже – «гражданин».

Тяжелые набрякшие веки поднялись. Глаза взглянули осмысленно, даже как-то странно понимающе.

– Да, сын мой…

– Отец, – повторил я, но плечи все же передернулись от такого подобострастного обращения, – я чужак в этих землях. Потому прости, если что не так… Я слышал, что в монастыре много книг. Дозволено ли мне взглянуть на них? Можно одним глазом. Можно даже вполглаза.

Священник посмотрел удивленно и даже настороженно.

– Сын мой, – ответил он осторожно, – ты умеешь читать?..

– Да вот как-то случайно, – ответил я.

– Но зачем тебе? – спросил священник. – На все вопросы есть ответ в Библии. Что непонятно, спрашивай. На то мы и есть, дабы толковать неясные для простого ума словесы.

«Спасибо, – подумал я, – слишком много посредников, что толкуют только в свою пользу».

– Да я такой странный, – ответил я, – люблю допытываться сам. Когда свободен от работы, люблю думать о всяком разном.

– Думать надо о Боге, – возразил священник сурово. – На то и даден Господом отдых!.. Даже свободный день в неделе даден, чтобы помыслить, прильнуть сердцем к вере, перебрать свои поступки за неделю, покаяться, наметить правильный путь на следующую неделю… Но Господь запрещает тащить в царство небесное силой. Сын мой, таких книг в монастырской библиотеке нет. У нас только жизнеописания апостолов, святых, мучеников, подвижников. А также их поучения, наставления, указания.

Я вздохнул, усталость навалилась, как будто кто-то положил мне на плечи мешок с песком.

– Жаль… Прости, что потревожил.

– Иди с миром, сын мой, – ответил он участливо. – Пусть Господь будет к тебе милосерден.

– Спасибо, отец.

Я поклонился, медленно пошел к двери. Пальцы коснулись медной ручки, когда за спиной раздался дряхлый старческий голос:

– Погоди…

Я обернулся. Старый настоятель слабо дернул за веревочку слева от подлокотника. Из-за портьеры выступил худощавый монах ростом мне до середины груди, лицо скрыто капюшоном, голова наклонена, руки смиренно сложены в районе гениталий, словно у футболиста в ожидании штрафного.

– Отец Теодор, – прошелестел тихий голос настоятеля, – проведи эту заблудшую душу к отцу Иезекилю. Пусть этот несчастный получит то, к чему стремится…

Человек в сутане быстро поклонился, но голос из-под капюшона прозвучал чересчур резко:

– Отец?.. Мы лишили его сана!

– Но еще не получили подтверждения от архиепископа…

Отец Теодор с явной неохотой поклонился, быстро догнал меня. Движения его суетливые, порывистые, я подумал с сочувствием, что такому приходится смирять себя чаще, чем другим, сонным овцам.

Солнце ударило на выходе в глаза. Двор залит оранжевым светом, Теодор наклонился еще больше, пряча глаза и все лицо. Я успел увидеть только узкий, как у щуки, подбородок и плотно сжатые тонкие губы.

– А что, – спросил я, стараясь завязать беседу, – у отца Иезекиля какие-то особенные книги?

Теодор вел через двор наискось быстро, мелкими шажками, горбился, словно свет солнца пригибал к земле. Голос из-под капюшона прозвучал зло:

– Когда сжигали старые книги… оставшиеся от нечестивых времен!.. он уволок иные к себе в келью. Его порицали, он каялся, но упорствовал в своем нечестивом заблуждении. Отец настоятель наложил на него епитимью, велел носить вериги, но и тогда Иезекиль… Наверное, он уже был одержим бесом!

На той стороне двора указал на узкую дверь в каменной стене, за ней открылась такая же узкая лестница с каменными ступеньками. Мы поднимались долго, я сказал, чтобы не молчать:

– А зачем так высоко? Я думал, святая церковь предпочитает закапываться вглубь…

– Еретик, – процедил отец Теодор с ненавистью. – Мы на церковном совете лишили его сана за богомерзкие чтения!.. За кощунственные слова…

– Какие?