Разгружая корабли, крестоносцы Ричарда ставили лагерь на холме Тель-эль-Фуххар, который отныне стал называться Таньер-де-Льон. Личную свою ставку, высокий белый шатер, Ричард приказал поставить на одном из склонов холма, на краю небольшой миндальной рощи.
— Вот, Беранжера, — сказал он жене, — временно это походное жилье будет называться «у нас».
— Мне везде нравится, где есть ты, — ответила Беренгария.
Солнце клонилось к закату, когда устройство лагеря Ричарда можно было считать законченным. Полностью он будет приведен в порядок завтра, а сегодня — зажигались костры, жарилась пища, прибывшие гости осваивали свое новое жилье. Вдруг вдали послышались звуки труб, они все нарастали и нарастали, а в начавшихся сгущаться сумерках замелькали факелы. Наваррский рыцарь Антонио Никомедес д’Эстелья первым явился к Ричарду и Беренгарии с сообщением о том, что огромная толпа крестоносцев бросила осаду крепости и осаждает ныне лагерь англичан. Ричард поспешил из своей ставки навстречу воинам.
— Победа! Победа! — услышал он крики и подивился — неужто в день его приезда взят Сен-Жан-д’Акр?! Быть того не может!
И вот уже первые музыканты и факельщики вышли и встали перед ним, а за первыми — огромная толпа крестоносцев выросла, будто великая роща. С досадой Ричард услыхал треск миндальных деревьев, но тотчас забыл о жалости к ним, ибо все его существо было переполнено встречей, которой он так долго ждал и которая наконец осуществилась. Они радовались ему! Они ликовали при виде его! Величайший миг блаженства!
— Слава Ричарду! — кричал один, и все подхватывали:
— Слава!
— Ричард — наша победа!
— Победа!
— Победа пришла к нам!
— Пришла! Победа!
— Завтра мы возьмем Сен-Жан-д’Акр!
— Завтра! Возьмем!
— Веди нас, Львиное Сердце!
— Веди нас!
— Мы захватим Сен-Жан-д’Акр, возьмем в плен Саладина и пойдем за тобой к Святому Граду, ко Гробу Господню!
— В плен! Саладина! Ко Гробу! Ко Граду! На Иерусалим!
И тут Ричард, не громче всех, но звучнее, красивее, а потому — слышнее всех воскликнул:
— Не нам, на нам, но имени Твоему!
И все вмиг утихли, так что слышен был лишь треск факелов.
— Этого хочет Господь! — продолжал Ричард, вознося руки к стремительно темнеющему небу, на котором уже вовсю высыпали звезды. И когда последние возгласы и возня утихли, когда, казалось, и факелы перестали потрескивать, Ричард, чувствуя, как весь он наполняется неземным пением, которое уже льется, как лава из его души наружу, поступая в душу сквозь распахнутые небесам ладони, открыл рот и позволил песне свободно истекать с небес через него на землю:
Никогда еще в душе его не рождалось столь торжественной мелодии, и никогда еще ему не хотелось наполнять песню столь простыми, но твердыми и чеканными словами. Он продолжал в упоении:
Во второй раз припев кансоны он пел не один — несколько взволнованных глоток присоединились к его пению, а значит — кансона брала за душу, значит, не зря он так берег ее для этого мгновения и не зря не стал украшать ее никакими изысками, чем проще, тем лучше. Песня продолжала лететь над холмом Таньер-де-Льон:
Теперь уже не несколько, а многое множество голосов подхватило припев, и Ричард видел, как поют тамплиеры в белых плащах с красными крестами, госпитальеры в черных плащах с белыми крестами, немцы-тевтоны в белых плащах с черными крестами. Сердце его отчаянно колотилось. Надо было петь последний куплет:
И он уже потерял свой голос, когда все до единого, все, кто стоял тут пред ним на холме, заревели припев: