Риф

К концу своего пребывания Лина почти совсем забыла обо мне. Вадим где-то раздобыл велосипеды, и я смотрел, как они проезжают мимо меня: сначала брат — высокий, худощавый, с застывшей на лице серьезной улыбкой, и следом она — в коротком ярко-белом платье, уже загоревшая, с вспыхивающими на солнце волосами. Однажды я крикнул им: «Эй, Вадик, вы на карьер, купаться? Может и я с вами?» И хотя я смотрел на брата, но конечно же, обращался к Лине, и она, раскусив это, остановила велосипед и ответила: «Да нет, мы за город, да и куда же тебя посадить?» Я хмуро смотрел на сестру, на всю ее напряженную фигуру, на то, как плавно она спустила почти оголенную ногу с седла и видел, как подрагивают под кожей ее бедра плавные длинные мышцы — те самые, что недавно как тиски сжимали меня, сжимали до тех пор, пока я с позором не признал поражение.

«А… ну пока…» — растерянно сказал я и пошел к дому.

Моя шея болела еще неделю после отъезда Лины. Часто за обедом, когда я, забывшись, резко поворачивал голову, боль толстой спицей входила в затылок, и я сразу вспоминал все: песок, борьбу, запах ее подмышек, жаркое море стыда. «Что с тобой? — спрашивала мать, заметив на моем лице гримасу боли. «Да ничего!» — грубил я и был доволен ответом — в тот момент что-то мужское, заброшенное из будущего, шевелилось во мне.

В последний день перед отъездом Лине постелили не на веранде, а в большой комнате на диване — похолодало. Но она не ночевала там, это я знаю точно, я видел, что она сразу ушла в комнату к Вадиму, и они тихо проговорили всю ночь. Утром Лина, моргая красными воспаленными глазами, поцеловалась со всеми, попрощалась, и отец на машине увез ее на вокзал. Вадим, необычайно оживленный в тот день, вдруг засел за учебники и объявил о намерении поступить на горный факультет Донецкого политехнического института. Родители были довольны, и я, заразившись их теплом, решил поговорить с братом. Он стоял в своей комнате у окна, спиной ко мне.

Я спросил:

— Что, Вадик, скоро уезжаешь?

Вадим ответил не сразу. Мне показалось, что он меня не слышит.

— Понимаешь, Влерик, я еще не решил точно, что буду делать. У меня такие планы, нет, не планы, а запросы, что надо подумать, прежде чем решить. А на это нужно время, а его терять не хочется. Каждый день, Влерик, прожитый зря, приводит человека к нулю. Кто сказал, знаешь?

— Нет, — ответил я.

Брат сухо усмехнулся и ответил:

— Я.

Я молчал, вспомнив, что видел раньше эту цитату в его комнате.

— Конечно, — сказал Вадим, смотря в окно, — я не останусь здесь ни за что.

— Почему? — тихо, но жадно спросил я.

— Почему? — Вадим повернулся ко мне. — Да ты посмотри в окно, братик… Тебе, например, нравятся твои одноклассники, а?

— Мне? — я растерялся. — Не знаю, не все…

— Прекрасный вид, — с отвращением сказал Вадим, глядя в окно. — Прекрасные люди с черными лицами, золотыми зубами и с белыми глазами попугаев. Я еще могу понять, Влерик, что можно здесь родиться. Но чтобы еще и умереть здесь? Нет. Слава богу, нет.

— А в Донецке… — сказал я.

— Да что в Донецке! — громко прервал меня брат. — Я же сказал, что пока буду думать. А время терять нельзя. Конечно, я не собираюсь как отец быть инженером, и всю жизнь как крот буравить этот дурацкий антрацит. Но сейчас мало времени, Влерик. Надо пытаться. К тому же высшее образование нужно хотя бы для того, чтобы забыть, что у тебя его нет.

— А если ты не поступишь? — спросил я.

— Что ты? — брат резко рассмеялся. — Да ты что, Влерик? Я не то что уверен, я даже забыл об этом. Вот только бы в армию со второго курса не забрали, это хуже…

Я уже уходил, когда он спросил меня:

— Да, кстати, Гип, как там наших, сильно прижали на море?

Я опустил голову и пробормотал:

— Да так… нормально, флот хоть и потоплен, но сухопутные части наступают.

— А столица уриев не пала?

— Не-ет. Наверное, скоро заключат мир.

— Вот как? А я хотел тебе подбросить идейку о новой подводной лодке, которая летает как самолет. Так что ты, если что, подходи.

Я пообещал прийти.