Риф

Брат много читал. В его комнате было полно книг, которые он доставал неизвестно где — у отца была только мизерная полутехническая, полуприключенческая библиотека. Когда я перешел в десятый класс, брат, давно уже студент, однажды застал меня рассматривающим его книги — я вздрогнул от неожиданности и выронил одну. Я испугался — брат не выносил тайных визитов в свою комнату, особенно моих— и, быстро что-то пробормотав, вышел. А вслед услышал смех — добродушный, неожиданный.

На следующий день, в воскресенье, я сам подошел к нему, ощущая стыд и одновременно что-то, похожее на желание твердой воли. Вадим в плавках — мощный, загорелый — лежал на залитой солнцем постели, и я, стараясь говорить беспечным тоном, попросил его посоветовать мне что-нибудь прочесть. Брат, глядящий до этого в потолок и кусающий губу, удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, прищурив глаза, словно видел меня впервые:

— Ну и ну. Мы уходим в поход? Мы тоже уходим в поход?

— Какой поход? — пробормотал я. — Просто я видел у тебя Таци́та.

— Та́цита, — поправил Вадим. — Да нужен ли он тебе сейчас… Начни с Эпикура, это основа всего.

— Что именно Эпикура?

— Мы уходим в поход, — говорил брат, улыбаясь справа налево, — мы уходим в поход. Мы хозяйке давно за квартиру должны. Но, увы, после нас там оценщика ждет — грязный пол, потолок, и четыре стены…

— Так с чего начать? — спросил я.

— Я составлю, тебе, Влерик, список книг, которые нужно прочесть в первую очередь. А самое главное — запомни это сразу, сейчас: никогда не читай о мелких народах и мелких цивилизациях.

— Почему, неинтересно?

— Изучая мелочь, будешь сам мелким, Влерик.

Брат внимательно смотрел на меня серыми глазами; пожалуй, глазами мы отличались больше всего. У меня были голубые, как и положено страстной родительской надежде, а у него почти без цвета, даже не серые, вообще никакие. В них дрожал спокойный смех — беспощадный ко всему, что его окружало.

«Ты и так мелкий, — говорил этот взгляд, — но можешь стать больше, может быть даже больше меня, но только если я окончательно плюну на все».

Моих способностей догнать его явно не хватало. Он опережал меня в возрасте, что бы я ни делал, мне не перепрыгнуть эти шесть лет. Я мог бы стать триумфатором в живописи, ведь я учился в художественной школе, рисовал, ходил в парк на этюды. Но похвалы учителей и гордые вздохи родителей наполняли меня отвратительным стыдом, я понимал — и только в этом чувствовал себя гением — что брат в силах создать какую-то другую, новую красоту.

Я прочитал письма Эпикура и вдруг понял, что я, должно быть, тоже что-то значу. Радостный, я отправился к брату, чтобы просто с ним поговорить. Он посмотрел на меня и сказал:

— Ты, братик, попался на крючок наслаждения, — и рассмеялся.

— Но это же так правильно, — сказал я.

— Ничего… полезно, — продолжал Вадим. — Все великие попадались на эту наживку, но также — подумай об этом, Влерик, — и великое множество мелких. Знаешь, когда начинается глупость? Когда с первой открытой истиной носишься больше, чем два часа. Я имею в виду твое сияющее как солнышко лицо, Влерик. Конечно, наслаждение прежде всего. Весь земной шар каждую секунду рычит от наслаждения. А те, кто не рычит — мечтают залаять. Так вот, ты — скулишь. Те, кто орут от восторга, всегда скулят, им нравится.

— Вот скажи, Влерик, — взгляд брата стал пристальней, глаза — цветней, — тебе нравится рисовать?

— Да.

— А почему? Зачем это тебе, братик?

— Мы с папой говорили, — быстро сказал я, — потом я поступлю в Ленинградскую Академию.

— А потом?

— Потом? Ну, не знаю. Выставки всякие… В Союз художников вступлю.

Брат откинул голову назад и засмеялся, хохотал он звонко, от всей души, но мне всегда казалось, что звуки его смеха заранее таят готовое для меня унижение.

— В Союз художников? — переспросил брат. — А что ты там будешь делать?

— Рисовать, — тихо сказал я.

— Рисовать? — почти крикнул брат. Он не улыбался, но лицо его сияло, как при самом отчаянном и веселом смехе.

— Рисовать?! — повторил он. — А захлебнуться не боишься? Ты мальчик смелый, Влерик. И имя, и фамилия у тебя подходящие. Но учти, ты ведь залезешь в середину. Знаешь, что такое середина?

Я молчал, тихо про себя ненавидя и его, и его смех.

— Лучше быть ниже середины. Вот как наш отец — и на шахте, и стихов не пишет. И это прекрасно, Валера…

Я вздрогнул, он редко так меня называл.

— А те, кто в середине — их полно — это и есть богемная шваль, отбросы, их едят крысы, едят каждый год, а они все равно жиреют и плодятся. Эти средние поэты, художники, музыканты — лучше бы не портили всем слух своим бренчанием, а спустились бы под землю, как отец.

2

Впервые брат перестал видеть во мне только объект для своих игр и развлечений, когда мне было лет семь, и мы в летний день сидели на кухне за столом — друг против друга — и ели вишню. Вадим, откинувшись на стуле, стрелял косточками в окно. По радио звучала музыка.

— Ладно, — громко сказал брат, — так уж и быть, скажу тебе, где тайник Флинта, но с одним условием.