Риск. Молодинская битва

Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы, вместе с тем к гордости законной, заслуженной примешивалась непрошеная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он — воевода, лишь с честью выполнивший царское поручение, не ему полагались почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в его честь, в честь служивого князя, хотя и знатности великой, но все одно — слуги царева. Это необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, было ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться от тревоги, от непрошеной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.

Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по велению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по Русской Земле и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всей России, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.

Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина Косьму Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Косьму более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.

Косьма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. По подсказке Малюты Скуратова, Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили гонца княжеского и отрядили в Новгород своих: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косьма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.

Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всей России, преславной победы, осыпал милостями гонцов и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, велел готовиться к отъезду в Москву.

Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради готовности встретить литовцев и шведов, которые могли напасть по сговору с Девлет-Гиреем, сидел он в Великом Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках крымского хана. Теперь он спокойно возвращался в свой стольный град принимать всенародную благодарность за великую победу над захватчиками, им одержанную.

В церквах же не обошли вниманием само воинство, славя его воевод и особенно главного — князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, что и царю-батюшке, о чем услужливые шептуны царевы тут же его уведомляли.

Царь Иван Васильевич проглотил обиду, не запретил церквам славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Государь вполне понимал, что вот так, сразу, даже ему, самодержцу, кому волей Господа Бога вручена жизнь подвластных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать только перед Всевышним, несподручно опалить князя Воротынского в сей торжественный для России момент.

«Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить зазнайку!» — распаляя себя, грозился Иван Васильевич.

Не до зазнайства было князю Воротынскому. Едва спешившись пред крыльцом своего дворцового терема и увидев среди встречавших его Косьму Двужила, он сразу понял: пошло что-то не так, наперекосяк пошло. Князь обнял жену, прильнувшую к нему порывисто, приласкал детей, поклонился дворне, ловко скрывая свою тревогу, и лишь в бане, которая была спешно приготовлена и в которую он позвал с собой Косьму Двужила, спросил его:

— Отчего ты не при стремени государя?

— Я не ездил в Великий Новгород. Подарки твои, князь, повезли к царю другие.

— Да-а-а. Дела-делишки. И чего же ты сразу ко мне непоскакал?

— Хотел, да княгинюшка, лада твоя, не пустила. Сказала: не стоит до времени расстраивать тебя. Приедет, дескать, и разберется. Еще добавила: к твоему, князь, возвращению скажет царь-батюшка слово свое с гонцом своим. Все, мол, образуется тогда. Только неважной провидицей она оказалась. Нет от царя никакой вести, хотя, сказывают, вот-вот из Великого выедет. Если уже не выехал.

— Да-а-а, дела-делишки, — еще раз раздумчиво протянул князь, затем, взяв себя в руки, молвил буднично: — Пошли на полог париться.