Рюрик. Полёт сокола

— Веришь, милая, со мной случилось чудо, оно живёт во мне, и я могу сотворить всё, я это разумею и чувствую!

— Это чудо живёт в нас, милый, — шепотом поправила девица, поднимая сияющие мягким зелёным огнём очи. — Когда люди любят друг друга, тогда явь становится послушной, и они могут менять её. Если бы не любовь, то я не смогла бы спасти тебя, не узрела вовремя опасность, не появился бы охотник Шмель, и много чего другого не случилось бы.

— Откуда тебе всё это ведомо, ты же так молода ещё? — удивился Рарог.

— Я с пяти лет слушаю и учусь, учусь и слушаю. Бабушка была сильной ведуньей, травознавству, заговорам, костоправству и много-много чему меня учила: слушать и понимать лес, птиц, зверей, небо и землю, а понимать их можно только тогда, когда любишь. — В это время за крохотными оконцами избушки запели птахи, возвещая о скором появлении Ярилы-Солнца.

— Ты можешь рассказать, о чём они говорят? — спросил Рарог, нежно гладя волосы и руки любимой.

— Могу, вот сейчас звери и птицы, ветер и ещё многие голоса говорят, что нас никто не ищет. А ещё… — Ефанда на миг замерла, — я чувствую защиту брата, он где-то недалеко, и он знает, что ты со мной и что мы в безопасности, — всё так же шепотом ответила девушка. Она взглянула на любимого так, что Рарог ощутил: он снова тонет в лазоревой глубине, как в водовороте, всё глубже и глубже. Руки его сами собой обвили гибкий девичий стан, уста вновь коснулись любимого чела, ланит, шеи и приникли к устам любимой, как к светлому роднику в жаркий день… Её тело вздрогнуло, изогнулось и устремилось к нему, очи закрылись, и она снова потонула в его поцелуях и ласках…

Она возвращалась к яви медленно, тело ещё было недвижно. Появилось только ощущение света, тепла и ещё чего-то невыразимо нежного, что разливалось по всему её существу. Она почувствовала, как осторожно прикоснулись к её устам его нежные уста. В маленькие оконца уже пробивался дневной свет.

— Мне пора, — не то спрашивая, не то убеждая себя оторваться от любимой, молвил князь.

— Да, любый, уже пора… Постой! — вдруг воскликнула она и села на настиле. — Я по-прежнему слышу и понимаю голоса леса, сейчас даже яснее, чем раньше! Выходит, что став женщиной, я не потеряла свой дар! — засмеялась она радостно. — И сейчас вспомнила, бабушка мне говорила однажды, что дар остаётся, только когда на двоих одна душа, но это бывает очень редко.

— Что же это значит? — спросил он.

— А то, что мы теперь должны быть вместе, я стану твоей Берегиней, — тихо прошептала она, снова прильнув к его груди.

— Почему станешь, ты и так моя Берегиня, с той самой первой встречи у вас дома, когда Ольг привёз тебе в подарок этот торквис, — Рарог тронул оберег на шее Ефанды. — А я как увидел тебя, так и утонул сразу в твоих кельтских колдовских очах… Постой, я принесу одежду…

Князь отворил дверь, чтобы идти к озеру, и вдруг увидел одежду аккуратно сложенной у порога. Сверху вместе с поясом лежал его Болотный меч.

Рарог с Ефандой живо облачились и, держась за руки, пошли по тропке. На берегу, на той самой коряге, где вчера разоблачалась Ефанда, сидел Ольг, наблюдая за проливающимися в озёрную гладь червонно-золотыми багрянцами нового утра.

Глава VII

Боль расставания

Энгельштайн и Отто бегут в Киев. Велина отправлена на поселение в Изборск. Чувствует, что затяжелела. Хочет родить и назвать Ольгом. Истерика Ружены. Нож и записка. Отъезд в Вагрию. Рарог приезжает проститься с дочерью. «Ружена, не держи зла!»

Пастор Энгельштайн почти не спал всю эту тревожную ночь, он молился и думал, думал и снова молился. Сейчас там, в лесу под Альдогой, решается многое, если бог даст и всё пройдёт, как задумано, то будет нетрудно убедить Регину для собственной безопасности принять в дар от земляков отряд воинов-франков, которые будут её личной охраной. А Велина покается и вернётся к Ольгу. Если же кельт окажется слишком упрямым, то… Лишь под утро пастор задремал чутким тревожным сном. Разбудил его неясный скрежет во дворе, залаял сторожевой пёс, но тут же жалобно взвизгнул и загремел цепью обратно в конуру. Затем в потайную дверь кто-то поскрёбся. Энгельштайн напрягся, нажал незаметную кнопку на массивном кресте, с которым никогда не расставался, и, разложив его, привычным движением обратил в острый кинжал. Быстрой тенью скользнул за незаметную дверцу в стене и прислушался.

— Падре, отвори, это я, Отто! — послышался глухой голос.