Рижский редут

Рижская крепость летней ночью вызывает в памяти все модные романсы о благородных рыцарях, отбывающих в Святые земли, и за всяким окном со свечкой на подоконнике мерещится безутешная дева, давшая клятву верности. Зимой-то не до глупостей, смотришь под ноги, чтобы не поскользнуться на ледяной лепешке, весной и осенью стараешься не забрести в лужу. А летом, да еще теплым и не дождливым, становишься отчаянным мечтателем.

Однако Рижская крепость – место, где надобно внимательно смотреть под ноги, и почтенные бюргеры редко смотрят вверх. Ничего они в небесах не забыли, а на земле можно найти, скажем, грош.

Все это я объяснял моим родственникам по дороге, даже шутил, но это был смех сквозь слезы: я видел, как они огорчены моим положением и как пытаются мне помочь. Ночное дезертирство в казацких чекменях – не тот подвиг, за который Моллер и Шешуков погладят их по головке. Разумеется, ежели прознают. А если мои родственнички еще и увенчают свой маскарад взятием в плен загадочного француза, то вообще непонятно, что из этого выйдет.

Но я отступать не мог – хотя бы ради саквояжа с бельем, обещанного Натали. А они не могли отступать потому, что оба не могли бросить меня в беде, это для них было хуже разжалования в матросы. Вот поэтому мы и шутили, да еще Артамон весьма соленые словечки себе позволял. Если не шутить, то было бы совсем плохо…

Шли мы осторожно, то и дело замолкая и озираясь – время военное, ночью на улицах попадаются патрули. Но в конце концов пришли и, задрав головы, обнаружили, что в двух окнах, принадлежащих жилищу Натали, горит свет.

– Надо идти, – сказал Артамон. – Будь там хоть сам нечистый, а не то что ваш плюгавый французишка. Я с ним щегольски управлюсь!

– А может, это нам сам Господь помогает и на ум наводит, – заметил Сурок. – Хорошо бы сейчас французишку захватить, допросить и наутро сдать частному приставу Вейде! И все Морозкины беды бы кончились! Да ладно вам – сам знаю, что нельзя…

– Подождем, – возразил я. – Во втором этаже тоже еще не спят. Не дай бог, кто-то из хозяев выглянет и нас увидит.

– Почему? – не понял мой драгоценный дядюшка.

– Артамон, ты простая душа, – тут же отвечал Сурок. – Мало ли какой шум мы там поднимем? Тебе непременно нужны новые неприятности? А что, Морозка, ведь забавно получается – идем за дамскими сорочками, а добудем треклятого француза! Дивно, что ты догадался нас позвать! Редко бывает, чтобы все так удачно сложилось – ну казаков донесение, и ужин царский, и мусью Луи ночевать заявился!

Я хотел было вставить, что для полноты счастья недостает лишь красного селерифера, да промолчал. Мы все еще не решили, куда девать пленника. Решение откладывалось и откладывалось – до той минуты, когда придется принимать первое попавшееся.

Впоследствии, когда Бессмертный наконец объяснил нам свое поведение, я вспомнил эту ночь, наши безумные замыслы, и едва не покраснел. Сержант словно подслушивал нас и делал свои выводы, к сожалению, справедливые.

Мы стояли у дома напротив, буквально прижимаясь к стене, и поглядывали на окна.

– Да чем же они там занимаются, отчего им не спится? – досадовал нетерпеливый Артамон.

– Одно меня утешает, – сказал я. – Вы оставили свои мундиры на Даленхольме, и ваши белые панталоны не светятся во мраке.

– Слава Богу, на Даленхольме нет нужды наряжаться. У форпостов свои законы, – отвечал Сурок. – Пока мы там обустраиваемся, но скоро быт наш наладится и наступит обыкновенная позиционная скука, о коей уже предупреждали артиллеристы. Тут и Рига не поможет. Вот что в Риге плохо: нет порядочного гуляния. Война – это, братцы, полбеды. А вот скука – сущая беда!

– Есть Яковлевская площадь, – напомнил я.

– Жалкое зрелище! В Москве, под Новинским или под Девичьим – щегольских экипажей не счесть, а что за кавалькады! А в Сокольниках? Всякая палатка, где приказчики чай пьют, персидскими коврами украшена!

– Так уж и приказчики, – буркнул Артамон.

– В столице Екатерингофское гулянье как ни пыжится, а до московских ему далеко, – продолжал Сурок с томной миной, закатив глаза вверх, отчего мне тут же захотелось обозвать его бедным Вертером. После былых страданий и дурачеств эта повесть господина Гёте, наводящая на грешные мысли о самоубийстве, была мне страх как неприятна.

– Там в воксале теснота и духота неимоверная, даже самый страстный охотник до хорошей музыки дольше часа не выдержит и удерет. А в Риге и того нет – разве по Яковлевской площади пройтись… Скучно, господа! – Сурок всем видом изобразил смертную тоску. – Хоть бы петушиные бои кто завел? Или гусиные! На Москве таких бойцовых гусаков растят – любо-дорого посмотреть.

– От гусака и я бы не отказался. Хоть бойцового, хоть простого… лишь бы хорошо зажарили, – и Артамон вздохнул со всей скорбью человека, которого изгнание на Даленхольм – добровольное, прошу заметить! – обрекло на казенную солонину и кашу.