Роберт Бернс

Джин видела, что в этот вечер он долго сидел у стола, что-то напевая и раскачиваясь в такт на задних ножках кресла, — дурная привычка! Джин не мешала ему и радовалась, что у Роберта такое спокойное, светлое лицо, какого она давно не видела.

...Стихи складывались из грустной мелодии, из сырого ветра за окном, из преданных девичьих глаз и неизбывного, неугасимого желания защитить, закрыть своей грудью от бурь и бед все слабое, беспомощное, юное.

В полях, под снегом и дождем,Мой милый друг,Мой верный друг,Тебя укрыл бы я плащомОт зимних вьюг,От зимних вьюг.А если мука сужденаТебе судьбой,Тебе судьбой,Готов я скорбь твою до дна

Делить с тобой,Делить с тобой.Пускай сойду я в мрачный дол,Где ночь кругом,Где тьма кругом, —Во тьме я солнце бы нашелС тобой вдвоем,С тобой вдвоем...

(Больше чем через полвека после того, как были написаны эти стихи, у подножья памятника Бернсу схоронили на семьдесят восьмом году жизни почтенную мать семейства — миссис Томпсон, урожденную Джесси Льюарс. Как-то прохожие заметили, что по счастливой случайности плита над могилой Джесси даже в самый сильный дождь оставалась сухой.

Мраморный Бернс укрывал от непогоды своего верного друга, как когда-то хотел укрыть живой...)

Как только Бернсу становится немного легче, он снова начинает работать над песнями для сборника. Теперь ему хочется проверить все, что он сделал для Томсона.

«У меня нет копий тех песен, которые я вам послал, — пишет он ему в начале мая, — а мне пришла охота пересмотреть их все и, может быть, исправить некоторые из них. Буду очень благодарен, если у вас найдется свободное время, чтобы выслать мне оригиналы или копии. Пусть я лучше буду автором пяти хороших песен, чем десятков посредственных. Некоторые стихи я совсем хочу снять... Они недостойны ни моего имени, ни вашей книги».

И в другом письме: «Когда вы закончите свою публикацию, я хотел бы издать дешевое собрание всех песен, которые я написал для вас, для «Музея» и так далее — во всяком случае, всех тех песен, автором коих я желаю считаться. Хочу это сделать отнюдь не ради вознаграждения, но для того, чтобы воздать должное моей Музе: пусть мне не приписывают дрянь, которой я и в глаза не видел, но пускай другие не претендуют на то, что, по справедливости, принадлежит мне».

Во всех письмах ощущается желание подытожить свою работу, исправить все, что написано наспех, все, что не делает чести его музе.

В этот последний тяжкий год Бернс написал одно из лучших своих стихотворений — «Ночлег в пути»:

Меня в горах застигла тьма,Январский ветер, колкий снег.Закрылись наглухо дома,И я не мог найти ночлег.По счастью, девушка однаСо мною встретилась в пути,И предложила мне онаВ ее укромный дом войти...

За окном непроглядная тьма, холод, бездорожье, а здесь тепло очага и лучшее создание природы — юная девушка.

Был мягок шелк ее волосИ завивался, точно хмель.Она была душистей роз,Та, что постлала мне постель.А грудь ее была кругла, —Казалось, ранняя зимаСвоим дыханьем намелаДва этих маленьких холма.Я целовал ее в уста —Ту, что постлала мне постель,И вся она была чиста,Как эта горная метель.

Она не спорила со мной,Не открывала милых глаз.И между мною и стенойОна уснула в поздний час.Проснувшись в первом свете дня,В подругу я влюбился вновь.— Ах, погубили вы меня! —Сказала мне моя любовь.Целуя веки влажных глазИ локон вьющийся, как хмель,Сказал я: — Много, много разТы будешь мне стелить постель!..

«Тяжело лежит на мне рука горя, болезни и заботы, — пишет Бернс в июне Джонсону. — Личные и семейные несчастья почти совсем уничтожили ту жизнерадостную готовность, с какой я, бывало, волочился за сельской музой Шотландии. Давайте же покамест хотя бы закончим то, что мы так славно начали».

И дальше он пишет о том, сколько радости доставила ему совместная работа с Джонсоном и какой тот «достойный, честный и добрый человек». Впервые он откровенно говорит о своей болезни: