Роберт Бернс

Кто честной бедности своейСтыдится и все прочее,Тот самый жалкий из людей,Трусливый раб и прочее.При всем при том,При всем при томПускай бедны мы с вами,Богатство —Штамп на золотом,А золотой —Мы сами!Мы хлеб едим и воду пьем,Мы укрываемся тряпьемИ все такое прочее,

А между тем дурак и плутОдеты в шелк и вина пьютИ все такое прочее!При всем при том,При всем при томСудите не по платью.Кто честным кормится трудом, —Таких зову я знатью.Вот этот шут — природный лорд,Ему должны мы кланяться.Но пусть он чопорен и горд,Бревно бревном останется!При всем при том,При всем при том,

Хоть весь он в позументах, —Бревно останется бревномИ в орденах и в лентах!Король лакея своегоНазначит генералом,Но он не может никогоНазначить честным малым.При всем при том,При всем при томНаграды, лестьИ прочееНе заменяютУм и честьИ все такое прочее!

Настанет день, и час пробьет,Когда уму и честиНа всей земле придет чередСтоять на первом месте.При всем при том,При всем при томМогу вам предсказать я,Что будет день,Когда кругомВсе люди станут братья!

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы дать эти стихи в новое издание Крича. Нельзя было напечатать и другие стихи — те, в которых поэт откровенно призывал к бунту:

Зачем в расцвете сил нестиНужды и рабства бремя?К оружью, братья! Счет свести

Давно приспело время.Пусть нам твердят, что королиПо правде правят нами, —Мы сами троны возвелиИ разнесем их сами.Смерть иль свободу обрести —Для нас иного нет пути!

Но если нельзя было это напечатать, то можно было читать друзьям в «Глобусе», за стаканом эля, у себя дома или на квартире у сапожника Джорджа Хоу.

Наконец — и это было самое приятное — стихи с восхищением слушала Мария Бэнкс Риддел — восемнадцатилетняя англичанка, дочь губернатора одной из колоний, талантливая, остроумная и живая женщина и при этом ярая республиканка.

Муж Марии, туповатый, избалованный красавец Вальтер Риддел, брат капитана Риддела, вечно разъезжал в связи с какими-то сложными финансовыми делами: он уже промотал одно огромное наследство и теперь, купив имение около поместья брата и отвезя туда молоденькую жену и новорожденную дочку, занимался какими-то темными спекуляциями, проматывая и приданое Марии.

Мария совершенно не интересовалась делами и деньгами. Она была поглощена литературой, политикой, встречалась в Лондоне «с очень приятной компанией санкюлотов20», читала все французские газеты и запрещенные книги, которые ей посылали друзья под видом предметов туалета. Мария была поражена, встретив в глухой шотландской провинции «настоящего» поэта — и какого поэта! К тому же он оказался превосходным, остроумным собеседником и одним из образованнейших людей в округе.

«В нем было какое-то необъяснимое колдовство», — писала она впоследствии, и, вероятно, нис кем из своих друзей Бернс не был так откровенен, так задушевно прост, как с Марией. Он впервые встретил женщину другого круга, которая была совершенно лишена «кривлянья и притворства». С Марией можно было откровенно говорить о политике, давать ей читать свои старые дневники, переписанные для Риддела, показывать стихи, хотя она, как англичанка, и не всегда понимала прелесть шотландской песни.

Бернс посылает Марии стихи. «Что скажешь о них Ты — мой первый и прелестнейший критик?» — пишет он и подписывается: «Твой навеки». Он достает ей французские перчатки — и в сопроводительном письме пишет о «храбром народе», изготовившем их.

Романа между ними нет — Роберт понимает, что тут отношения должны быть иными, — но они «собратья по духу», и поэтому Роберт обращается к Марии на «ты» — как, по ее рассказам, в Париже обращаются друг к другу все «друзья свободы».