Робеспьер. В поисках истины

Робеспьер сначала опустил глаза в смущении, потом оправился и объяснил в нескольких словах всё, что случилось. Если он запер Оливье в тюрьму, то лишь для того, чтобы его спасти, иначе Комитет общественной безопасности мог его схватить и возвести на эшафот в доказательство того, что Робеспьер не имел права помилования. Напротив, теперь Леба повёз его в тюрьму Ла-Форс и тотчас привезёт его сюда. Здесь Оливье проживёт с матерью и Терезой до того дня, как они все трое уедут в провинцию.

Кларисса, видимо, успокоилась и доверчиво слушала Робеспьера.

— Но как вы его узнали?

— Благодаря случайности и найденным письмам в его дорожном мешке, он же сам упорно отказывался назвать себя по имени.

Глаза Клариссы засверкали новым страхом.

— Так Оливье знает тайну своего рождения?

— Нет, не беспокойтесь, я не сказал ему ни слова, чтобы уменьшить его любовь к вам и веру в вас или чтобы уменьшить его ненависть ко мне, которая вполне может служить вам местью.

— Вы ошибаетесь насчёт моих чувств, я нисколько не думаю о мести и даже давно перестала упрекать вас. Ведь прошедшее было так давно, так давно.

Неподкупный бросил на неё взгляд, полный горя и сожаления. Бледная, увядшая не по возрасту, она была для него живым укором. Если она забыла прошедшее, то он не мог забыть, что на этих поблекших от страданий и печали, некогда розовых губах он запечатлел свой первый поцелуй.

— Хотя я не могу забыть прошедшего, — произнёс он, — но я, право, не так виноват, как кажется. Отчего ваш отец из личной гордости отказал мне в вашей руке и прогнал, как лакея? Благодаря этой аристократической гордости возникла революция и всех сравняла под гильотиной. Печальное прошедшее и ужасное настоящее обязаны своим происхождением гордости вашего отца. Я никогда не бросился бы с таким безумием в политический водоворот...

— Полноте, — перебила его Кларисса, — прошедшее умерло, давно умерло!

— Нет, оно не умерло! — воскликнул он. — И ваш сын служит живым доказательством, что прошедшее...

— Если его ненависть нанесла минутный удар вашему самолюбию, — промолвила Кларисса, перебив его в третий раз, — то я должна всю жизнь смертельно страдать всякий раз, как он произнесёт ваше имя с презрением и отвращением. Я должна постоянно с ужасом спрашивать себя: простит ли он мне когда-нибудь, что по моей милости такой отец, как вы...

— И вы также! — воскликнул Неподкупный, печально смотря на неё. — Как, вы разделяете общее заблуждение насчёт меня? Даже вы не поняли, что под кажущейся жестокостью я скрываю идеальные стремления. Я имел в виду только счастье Франции и всего человечества, но достичь этой цели можно, только очистив Францию от низких изменников. Я — убийца? Я — тиран? Я — мститель, я — пророк, провозвестник справедливости и добродетели! Я не отвечаю за то, что народ, скованный цепями рабства в продолжение многих веков, освободившись, во зло употребил свою свободу. Каждая победа сопровождается кровопролитием!

Кларисса слушала с таким же изумлением, как Воган, проповедь Робеспьера о достижении гильотиной всеобщего счастья.

— Будущее меня оправдает! — прибавил он. — Когда я достигну власти, то мои действия докажут чистоту моих намерений.

— А разве вы теперь не всемогущи? — спросила Кларисса.

— Нет, я не всемогущ! Враги мешают мне действовать, как я хочу. Но я уже вступил с ними в последний бой. Надо всё покончить разом. Я не могу более переносить этой проклятой жизни. Все меня ненавидят, все мне изменяют. Над моей головой постоянно висит кинжал. Я провожу бессонные ночи. Пора, пора всё кончить! Одним страшным ударом я освобожусь ото всех извергов, подвергающих меня ужасным мукам, а затем — мир, вечный мир. Я встречу его радостно, с распростёртыми объятиями.

— Но если так, — возразила Кларисса, — то отчего же вы до сих пор не закрыли революционного трибунала и не выпустили на свободу всех узников? Сколько благословений тогда посыпалось бы на вас, вы осушили бы столько же слёз, сколько пролито благодаря вам. Всё было бы забыто, и вы были бы счастливы.

— Это было невозможно, — отвечал Робеспьер, — это ещё невозможно и теперь. Если бы я вздумал так поступить, то погиб бы, подобно Дантону. До настоящей минуты ещё не пришло время. Милосердие означило измену, а человеколюбие — смерть. Чтоб пережить, надо было уличать, обвинять, убивать, убивать безжалостно. Страх, смерть, а не что иное побуждали французов к самым бесчеловечным поступкам. Страх овладел всеми: конвентом, комитетом, революционным трибуналом, даже толпой, которая сделалась позорным рабом ужаса, овладевшего Францией. Это правительство назвали террором, и действительно это было время террора для жертв, обвинителей и судей, для всех и каждого.

Кларисса с ужасом смотрела на него.

— Так нет надежды, — промолвила она, — Франция погибнет от гнусного страха. Неужели не найдётся смельчака, который взял бы это чудовище за горло и задушил бы его?

— Найдётся.

— Но, Боже мой, кто?

— Я.

— Вы?

— Да, я.