Робеспьер. В поисках истины

Это не одной Ефимовне, а многим известно в городе. Раскольников-то здесь больше, чем правоверных, и с каждым годом число их возрастает. Нет дома, в который бы не вкрались проклитики. Ефимовна отлично знала, с каких пор боярышня Магдалина Ивановна начала им поддаваться. Как захворала она, узнавши про тайну своего рождения да про отказ жениха, явилась к ним в людскую странница, благообразная такая да сладкоголосая, шельма; маслица от гроба Господня принесла для болящей. Выгнать надо было чернохвостницу, а заместо того сама же Ефимовна её маслице барыне подала, а барыня барышне отнесла; а барышня, как узнала, что странница в Иерусалиме была, пожелала её видеть да расспросить. Ну и повадилась к ним черничка ходить да с барышней беседовать, а там и сгинула, точно сквозь землю провалилась, никто её с тех пор не видал, а барышня как оправилась, так в старый дом зачастила. И так ей там понравилось, что только тогда и довольна, когда вдосталь в запущенном саду да по пустым комнатам нагуляется. С тех пор дома, как чужая стала. И ничего ей кроме книжек, которыми в библиотеке шкафы набиты, не нужно. Понятно, старая нянька допытываться стала, чем ей опустелые курлятьевские хоромы так любопытны сделались, ну, и узнала, что там проклитики гнездо себе свили, после того как Принкулинскую усадьбу полиция разорила. В землянках-то, что дальше за оврагом прорыли, окромя нищих, калик перехожих да воров из мелких, никого теперь не найти, а вот заглянули бы в подвалы под курлятьевским домом, с потайными ходами прямо к реке, увидали бы тогда, где самые опасные люди хоронятся.

Осторожно пробираясь через бурьян и крапиву, которыми зарос двор, Ефимовна дошла наконец до входа в нижнее жильё дома. Когда-то тут была дверь, но теперь исчезла. В конце тёмного коридора, по которому она стала пробираться ощупью, опираясь обеими руками в холодные заплесневелые стены, выползала тонкая полоска света из-под двери и слышались голоса. Дошедши до этой двери, Ефимовна затаила дыхание и стала прислушиваться. Почти тотчас же узнала она голос своей барышни, но с кем она?

Удивительно знакомым показался ей голос беседующей с Магдалиной женщины. Но где и когда она его слышала, Ефимовна припомнить не могла. А между тем с каждым мгновением всё глубже и глубже забирался он ей в душу, этот голос, пробуждая в уме давно заглохшие впечатления.

Убедившись, что разговаривают только две женщины, она тихонько толкнула дверь и увидала обширную с низким потолком горницу, почти пустую. Кроме двух-трёх деревянных лавок, полки с книгами в чёрных кожаных переплётах да божницы с потемневшими образами в углу здесь ничего не было. Горница эта находилась под домом, тут раньше был подвал для съестных припасов и для вин: посреди, на выложенном кирпичом полу, виднелась подъёмная каменная плита с железным кольцом. Это был спуск в погреб. Днём свет проникал сюда из оконца на уровне земли, заросшей крапивой, а теперь тут горела лампада перед образами. При её слабом мерцании Ефимовна тотчас же узнала свою барышню в одной из двух женщин, беседовавших между собою.

Магдалина стояла посреди комнаты и, по-видимому, собираясь уходить, накидывала себе на голову тёмный шерстяной платок. Собеседница же её, худая женщина болезненного вида в монашеском одеянии, с деревянными чётками у пояса, сидела на одной из лавок; сгорбившись, как дряхлая старуха, она говорила резким голосом, часто прерывая свою речь сухим кашлем. Лицо её, с ввалившимися щеками, было бледно, как у мёртвой, губы синие, глаза сверкали и казались огромными от чёрных пятен под ними. Она была так страшна, что первым побуждением Ефимовны было мысленно сотворить молитву и отступить на шаг от двери, но мало-помалу любопытство взяло верх над боязнью, она стала внимательно всматриваться и узнала в этом привидении курлятьевскую барышню Марью Николаевну. Узнала не по лицу, искажённому болезнью и временем, не по фигуре, некогда стройной, а по чему-то неуловимому в манере и голосе, напомнившему ей былое время ещё раньше, чем она её увидела. Откуда явилась она? С того света, может быть? Ефимовна стала с напряжённым вниманием прислушиваться к разговору этого страшилища с её барышней.

Магдалина как будто умоляла её о чём-то.

— Не могу я сейчас!.. Поймите же наконец!.. Ведь это её убьёт, — говорила она со слезами в голосе. Наконец она разрыдалась.

Но монахиню не трогало её отчаяние. Она возражала ей текстами из Священного писания, должно быть, потому что Ефимовна ничего не могла понять, кроме отдельных слов: «геенна огненная... дьяволы... князь тьмы... вечные муки». Слова эти она отчеканивала, как молотком, жестоко и бесстрастно. Мороз продирал по коже её слушать.

И вдруг, обозлённая упорством девушки, которая на все её доводы продолжала плакать, отрицательно качая головой, она сорвалась, как ужаленная, с места, вытянула вперёд грозящим жестом костлявую руку и повелительно вскричала:

— Покайся! Смирись! Придёшь к нам, как на каторгу твоего дьявольского ублюдка сошлют, да уж поздно будет!.. Не примем.