Робеспьер. В поисках истины

В пять часов, когда уже совершенно рассвело, и вся природа, казалось, ожила после недавней грозы, Робеспьера вынесли из помещения Комитета общественной безопасности. Было решено его временно поместить в консьержери для формального установления его личности, а затем без суда, как человека, объявленного вне закона, подвергнуть казни. Убаюканный мерным шагом жандармов, которые несли его на носилках, он заснул или скорее впал в забытье, и когда очнулся, то увидел себя в небольшой келье.

— Могу я писать? — спросил он у жандарма, который стоял подле него.

— Нет.

— Где я?

— В консьержери.

— В консьержери, — повторил он, сверкая глазами, — а в какой части?

— Между кельей королевы и часовней жиронденов.

Он вспомнил, что находился среди своих жертв, и мысленно повторил надпись на стене: «Робеспьер, твой час придёт!» Мертвецы были правы: если бы он вовремя уничтожил гильотину, то не находился бы здесь и не сделался бы жертвой им же созданного террора. Но он не мог этого сделать. Это было бы слишком преждевременно, и он всё-таки погиб бы.

Мысли его стали путаться. Ему казалось, что он юноша и стоит у фортепиано, на котором играет Кларисса. Мало-помалу он совершенно потерял сознание, и когда явился для его формального опознания Фукье-Тенвиль, его креатура, то он не узнал его голоса.

Конец теперь близко. В пять часов назначено роковое шествие на площадь Революции, так как по приказанию конвента на этот раз гильотина снова там воздвигнута. Робеспьера кладут на носилки и выносят его среди толпы арестантов, его жертв, которые видят в его смерти зарю своего освобождения. Во дворе его помещают на телегу и привязывают к скамейке, чтобы он не упал. Свежий воздух восстанавливает его силы, и он смотрит на всё с безмолвным презрением.

Ганрио и Кутон находятся на той же скамейке справа и слева от него, а сзади помещаются его брат Огюстен, Сен-Жюст и Дюма. Всего приговорённых было двадцать два человека, и они наполнили пять телег.

Наконец, началась via dolorosa Робеспьера. Несметные толпы заполняли улицы, осыпая своего прежнего кумира оскорблениями и грубой бранью с тем же энтузиазмом, как некогда его приветствовали на празднике в честь Верховного Существа.

Роковое шествие сворачивает на набережную и направляется к улице Сент-Оноре. Крики ненависти и проклятия носятся в воздухе.

— Чудовище! — кричит одна женщина, которая потеряла двух детей благодаря прериальскому закону.

— Гнусное чудовище! Именем всех матерей я тебя напутствую проклятиями в ад.

Толпы всё увеличивались, так как было декади, революционный день отдыха, и весь Париж находился на улицах.

В окнах и на балконах виднелись весёлые, радостные лица, так как все знали, что за этими последними жертвами исчезнет террор.

Перевязка полускрывала лицо Робеспьера, и глаза его, как бы стеклянные, были неподвижно устремлены в пространство. Рядом с ним сидел Ганрио, бледный, испуганный. Калека Кутон и раненый Огюстен Робеспьер лежали на дне телеги. Только Сен-Жюст стоял, гордо выпрямившись, и презрительно смотрел на толпу.

Выйдя на улицу Сент-Оноре и миновав Якобинский клуб, где Неподкупный два дня перед тем неограниченно царил, шествие остановилось перед домом Дюплэ.

— Эй, Робеспьер, — кричит какой-то голос, — смотри, как твоё логовище забрызгано кровью твоих жертв.

По данному знаку какой-то ребёнок выделяется из толпы с малярной кистью в руках и, обмакнув её в ведро с кровью, забрызгивает кровью дверь.

Во дворе слышится вой собаки. Очевидно, Блунд почувствовал присутствие хозяина. Робеспьер закрывает глаза, но тщетно: он слышит вой верного животного.

Между тем в толпе раздаётся:

— А где семья Дюплэ?

— Отец в тюрьме в Плесси, а мать с малолетним сыном в Сент-Пелажи.

— Леба застрелился, и тело его лежит в одной из телег.

— А дочери?

— Спаслись бегством.

Шествие продолжалось. Вдали замирал вой собаки, как бы посылавшей своему хозяину последнее «прости».

При повороте на улицу Сен-Флорентин какой-то юноша перебегает через мостовую и скрывается на улице Революции.

— Эй, погоди! — кричит толпа. — Не будь трусом! Посмотри, как у Неподкупного отлетит голова!

Это был Оливье. Он торопился из Комитета общественной безопасности, где наконец засвидетельствовали паспорта, и, чтобы миновать шествие, он побежал по улице Сен-Флорентин, но всё-таки наткнулся на него.

Поспешно достигнув меблированных комнат на улице Рошэ, где ждали его мать и невеста, он радостно вбежал в их комнату с криком:

— Всё готово! Едемте скорее! Экипаж ждёт!

— Как, вы сейчас уезжаете? — вскрикнула вдова Богран. — А лучше останьтесь до завтра, я приготовила вам славный ужин.

Но Оливье, Кларисса и Тереза поспешно вышли на улицу, где стоял четырёхместный шарабан. Оливье помог усесться матери и невесте, а сам поместился на козлах с возницей.

— В Монморанси! И скорее! — крикнул он.

Экипаж покатился, но в конце улицы Рошэ он остановился. Ему пересекали дорогу две телеги, которые неслись вскачь.

— Что это такое! — вскрикнул нетерпеливо Оливье.

Возницы в красных колпаках отвечали: