Робеспьер. В поисках истины

— Тоже, верно, сестрице не нравились, — возражала Софья Фёдоровна, — она очень разборчива.

— Да, уж нечего сказать! Все дочери у неё в девках останутся.

— Что же делать, её воля, она мать, — замечала на это г-жа Бахтерина.

Про себя и с близкими домашними она судила иначе и, если б не муж, давно бы вмешалась в сердечные дела племянниц, чтобы заступиться за них, но Иван Васильевич так строго запрещал ей это делать, что ослушаться она не смела, тем более что он объяснил ей, почему сестрица Анна Фёдоровна не желает отдавать дочерей замуж.

— Она всё состояние хочет своему возлюбленному сынку передать. Имение-то родовое всё равно ему достанется, но ей хочется ему оставить, а дом-то она выстроила на капитал, отложенный дочерям на приданое. Понимаешь теперь?

Софья Фёдоровна поняла, что, не переезжай они сюда из Москвы, сестре не нужно было бы строить дом и дочери её были бы с приданым, и ей ещё жальче их стало, но ничем не могла поправить дело. Относительно мужа она находилась почти в таком же самом положении, в каком был Николай Семёнович со своей женой.

Иван Васильевич очень её любил, но ни в чём ей воли не давал. В каждой копейке должна она была давать ему отчёт, а он, как и подобает хорошему и страстному хозяину, называл пустым мотовством всё, что тратилось не на улучшение деревенского хозяйства, хотя и требовал, чтобы жена всегда была нарядно одета и чтобы всё у них в доме было на широкую ногу. Но это он уж делал из тщеславия, чтобы не уронить себя в глазах общества, к которому относился свысока, сознавая себя выше его и по уму, и по воспитанию, и по связям.

Выпросить у супруга капитал на приданое племянницам нечего было и думать. Одно только могла для них делать Софья Фёдоровна — дарить им те наряды, которые ей самой были не нужны, но это их не радовало, а мать их раздражало.

Раз даже Анна Фёдоровна до того обиделась, что отослала ей назад гирлянду из роз с незабудками, присланную Машеньке для бала, приказав при этом сказать, что обносков её им не надо.

Разумеется, посланная не передала в точности неприятного поручения, но и в смягчённой форме выходка сестрицы так огорчила добрую Софью Фёдоровну, что как ни жалко ей было племянниц, но она дала себе слово следовать совету мужа и держаться от них подальше.

II

Когда узнали об этом решении в антресолях, где у Бахтериных помещалась женская прислуга, дурочка Агафья, с незапамятных времён жившая в доме в качестве блаженной ясновидящей и прорицательницы проворчала сквозь зубы:

— Давно бы так... Раньше бы спохватились... Уа, уа, уа! Плачут детки... На свет просятся... Томятся...

Все обернулись к широкой лежанке, с которой раздались эти вещие слова, и стали просить Агафью пояснить их смысл, но она, поглядывая на всех злыми насмешливыми глазами, продолжала уакать и ворчать.

— Девоньки! — вскричала одна из белошвеек. — Ведь она ребёночка представляет! Это ребёночек новорождённый так кричит: уа! уа!

— И то!

— Ребёночка, беспременно ребёночка! — подхватили со всех сторон.

Вне себя от испуга, все переглядывались. Всем теперь ясен смысл произнесённых дурочкой слов. Усомниться в справедливости никому и в голову не приходило. Все были убеждены в том, что если у господ их нет детей тому сестрица барыни, Анна Фёдоровна, причиной.

Открытие это так всех поразило, что никто не произнёс ни слова. Что тут говорить — дело ясное и ни в каких комментариях не нуждается. Одному только оставалось дивиться, как это раньше никто об этом не догадывался, ослепли точно все, право!

Старушка Ефимовна, нянчившая барыню Софью Фёдоровну, когда она ещё была совсем маленькой, до отъезда её к знатной петербургской тётеньке, не говоря никому ни слова, дождавшись сумерек, вынула из сундука старую шаль, подаренную ей ещё покойницей старой барыней, надела её на голову, подколола булавкой под подбородком и тихонько вышла из дому.

Всё это видели. Все знали также, что она за час перед тем прошмыгнула в барынину спальню и вынесла оттуда какой-то предмет под фартуком, но никто и виду не показал, что замечает эти проделки. Долго не возвращалась она назад. Совсем стемнело, огонь зажгли, господа чай откушали, а её всё не было.

— А ведь Ефимовна, поди чай, к ворожее пошла, я видела, как она из спальни сорочку, что барыня скинула, под фартуком вынесла. На сорочке ворожить будут, — шепнула Фроська Матрёшке, с которой она шила в одних пяльцах при свете сальной свечки в широком оловянном подсвечнике.

Матрёшка подняла голову, глянула в сторону старших девок, хранивших строгое выражение на вытянутых лицах, и, толкнув ногой подругу, прошипела: молчи!

Фроська, покраснев до ушей, прикусила язык.