Робеспьер. В поисках истины

И, должно быть, новый поворот в мыслях и чувствах второй дочери отвечал желанию и надеждам матери, потому что она ей теперь ни в чём не препятствовала, позволяла ей ходить с сестрой в церковь каждый день в сопровождении няни и ездить в монастырь к тётке-монахине.

Осенью Мария больше месяца там провела и вернулась домой такая смиренная да молчаливая, что к ней уж и придраться не за что было, чтоб её бранить. На выезды в свет, которым её продолжали подвергать вместе со старшей сестрой, она смотрела как на тяжкое испытание, подчиняясь ему с терпением и без ропота, чтоб угодить Богу.

Как и сестра, блекла она; печальное выражение точно застыло на её бледном лице, глаза ввалились, вокруг них появились чёрные круги, и она так худела, что не успевали перешивать ей платья.

— Вас, сестрица, верно, замуж собираются отдать, — вымолвила Катерина, обращаясь к меньшой сестре после продолжительного молчания.

— Ах, что это вы, сестрица! — вскричала в смущении Клавдия, краснея до ушей.

— Дай вам Бог счастья, — сказала в свою очередь Мария, не поднимая глаз от работы и с трудом сдерживая слёзы, подступавшие к глазам.

Она была очень нервная и давно уже страдала истерическими припадками, от которых втайне от всех лечилась домашними средствами, тщательно скрывая свои немощи и стыдясь их, как позорящего порока.

Клавдия, во всём блеске юности и красоты, свеженькая, румяная, с сверкающими, жизнерадостными карими глазами и пурпурными губами, представляла разительный контраст с увядающими сёстрами.

Сердце её сжималось жалостью к ним, но вместе с тем в душе её поднимались и другие чувства. Жизнь брала своё. От платья, которое ей шили, она была в восторге. А красивые кавалеры! А оркестр! До сих пор она плясала только под гитару да балалайку повара Андрона на вечеринках, устраиваемых для дворни на святках, причём считала уж себя разряженной как нельзя лучше, когда ей повязывали через плечо старую материнскую шаль. Выделывала она старательно реверансы менуэта под пискливую скрипицу учителя танцев, старого поляка, но о настоящем бале она до сих пор и мечтать не смела, и у неё голова кружилась и сердце замирало от страха и волнения.

Но то, что случилось, превзошло самые дерзкие её ожидания. Когда домашний парикмахер высоко поднял её вьющиеся пепельного цвета волосы и приколол к ним розу с сверкающими на нежных лепестках росинками да когда сверх белого атласного чехла на неё надели лёгкое, как облако, платье, усеянное серебристыми блестками, с короткими рукавами буфами, она оказалась такой красавицей, что все толпившиеся вокруг неё горничные, а также бабы и девчонки, выглядывавшие из дверей в коридоры, заахали от восхищения.

Да и у Анны Фёдоровны проскользнула самодовольная усмешка на надменном лице, когда её позвали взглянуть на меньшую дочь в бальном наряде.

«Ну, эту, кажется, и без приданого нетрудно будет сбыть с рук», — подумала она, зорким взглядом окидывая с ног до головы смущённую девушку.

— Держись прямее, да, Боже упаси, па не перепутай, как в танец вступишь, — прибавила она вслух, строго сдвигая брови.

Прибежал и Федюша полюбоваться сестрицей. Поцеловав его, перекрестив и поручив попечениям двух нянек да мамушке, Анна Фёдоровна, в тюрбане, с райской птицей на голове, величаво драпируясь в богатую турецкую шаль и шумя тяжёлой шёлковой робой, прошла через гостиную и залу в переднюю, где лакеи ждали с салопами в руках её появления. За нею на почтительном расстоянии шла Клавдия с бьющимся от волнения сердцем и раскрасневшимся личиком. Всю дорогу в плавно покачивающейся на высоких рессорах карете выслушивала она внимательно строгие наставления матери: не отходить от неё ни на шаг, не принимать приглашений, предварительно не взглянув на мать и не получив её согласия, низко приседать перед дамами, опускать глаза перед мужчинами, говорить тихо и как можно меньше, не смеяться, а только улыбаться, да и то нечасто, и помнить па.

Всё это мысленно повторяла Клавдия, поднимаясь за матерью по широкой, ярко освещённой лестнице с двумя рядами официантов в ливрейных фраках, в чулках и башмаках, а также и в прихожей, где снимали с неё салоп. Помнила она наставления матери и тогда, когда, потупив глаза, следовала за нею через длинную белую залу, наполненную блестящими кавалерами, военными и статскими, громко разговаривавшими между собою, а также и в гостиной, где поднялась к ним навстречу хозяйка дома, но, когда с хор грянула музыка и, отделившись от группы в дверях кабинета, к ней подлетел красавец в мундире, гремя шпорами и она, с дозволения матери, протянула ему тонкую, ещё детскую руку в лайковой перчатке, Клавдия всё забыла и в волшебном упоении понеслась с ним по зале с таким чувством в душе, точно она несётся к вечному счастью и конца не будет испытываемому ею блаженству.