Робеспьер. В поисках истины

Как сказано выше, граф всегда приезжал к невесте с помпой. Перед каретой четверней, с форейтором и кучером, одетыми на иностранный лад, в треуголках, обшитых галуном на напудренных париках, скакал в пунцовом бархатном берете с белым пером паж Товий, а в карете, напротив графа, в почтительной позе сидел Октавиус, благоговейно, как святыню, держа в руках подарок.

Без подарка жених к невесте не являлся. Один день подносил он ей ящик из драгоценного дерева, с необходимыми для модницы того времени принадлежностями: хрустальными, отделанными в золото флаконами с духами, фарфоровыми банками дорогой французской помады, пудры, румяна, белила, мушки и тому подобное, на другой день — изящной и редкостной работы веер, на третий — украшенный драгоценными камнями браслет, брильянтовый перстень, венецианские кружева и проч., и проч.

Поднеся свой дар смущённой и раскрасневшейся девушке, граф с изысканным комплиментом на французском языке (по-русски он изъяснялся с таким трудом, что все старались избавить его от необходимости подыскивать выражения на этом языке) просил позволения поцеловать её ручку, а затем садился на диван рядом с нею и, не переставая бросать на неё взгляды, начинал с её матерью и с гостями, когда таковые были налицо, разговор о таких предметах, как погода или политика, рассказывал последние придворные новости из Петербурга, Варшавы, Вены, Дрездена, Парижа, Берлина так обстоятельно, с такими интересными подробностями, что сомневаться в том, что у него отношения самого интимного свойства со всеми сильными мира сего, не было никакой возможности.

Для приёма жениха Клавдию наряжали, как на бал, в шёлк, бархат и брильянты, в платья декольте.

Жених это любил. Чем наряднее она была, тем милостивее улыбался он окружающим.

Поднося ей футляр с драгоценной вещью, он обыкновенно говорил, что будет очень счастлив увидеть её на ней при следующем свидании. По его словам, у женщин того круга, в который он намерен её ввести, никаких других занятий, кроме заботы нравиться и принимать гостей во всеоружии красоты и наряда, не может быть.

И, разумеется, услышав этот намёк, Анна Фёдоровна поняла его и напрягала все свои силы, чтоб ему доказать, что дочь её вполне способна подчиниться такому обычаю.

С раннего утра бедную Клавдию принимались мыть душистыми мылами и завивать; парикмахер из крепостных трудился часами над затейливейшими причёсками на её голове; её прелестные пепельного цвета волосы обсыпались пудрой, нежные щёчки покрывались румянами, кое-где наклеивали ей на лицо чёрные мушки, по указанию сведущих в этом деле щеголих.

Анна Фёдоровна нарочно сблизилась с губернаторшей, которая как придворная дама постигла в совершенстве не только все тонкости светского обращения, но также и секрет одеваться по моде и к лицу, чтобы пленять кавалеров.

Губернаторшу требования графа удивляли.

— Помилуйте! Даже императрица не одевается с утра в платья с фижмами, а такие затейливые причёски, как у вашей дочери, с цветами и драгоценными украшениями, самые большие щеголихи в Петербурге делают только для парадных балов и обедов, — заметила она, когда Анна Фёдоровна сообщила ей о претензиях графа.

— Да, может быть, при их дворе другой этикет, — возражала на это Курлятьева.

Губернаторша с нею спорить не стала. Она отлично знала, какой этикет и какие нравы царят при дворе польского короля; довольно известен был он петербургскому бомонду ещё в то время, когда назывался просто графом Понятовским, но как особа тонкого ума и великосветского воспитания она отлично умела скрывать свои впечатления и, конечно, не спешила откровенничать с смешной провинциалкой. Внутренне издеваясь над её невежеством и незнанием света, она любезно давала ей требуемые советы, объясняла ей значение мушки, прилепленной под левым глазом, у подбородка или на щеке, учила её, куда прикалывать банты из лент, как играть веером, в какой руке держать букет и кружевной платок, на какой палец надевать колечко с гранёным миниатюрным флаконом духов на золотой цепочке.

Как ни влюблён был граф в свою невесту, но относился он к ней так сдержанно и почтительно, что все только диву давались. Ни разу ещё не попросил он позволения поцеловать её в щёчку, а к дрожащей ручке, которую она ему протягивала, краснея, он едва, едва прикасался губами. Зоркие люди замечали, что в долгих, пристальных взглядах, которыми он её окидывал, просвечивало больше любопытства и восхищения, чем страсти и любви; он любовался ею, как красивым предметом, вдохновлявшим его, и часто произносил обращённые к ней комплименты в стихах, самодовольно поясняя при этом, что стихи эти его собственного сочинения, ни у кого не заимствованные.

Ничем ему нельзя было больше угодить, как восхвалением его поэтического дара.