Род Рагху

38—47. В пути овевали их ласковые ветерки, напоенные благоуханием садовых деревьев и разносящие цветочную пыльцу, тихо колебля лесные заросли. Они слышат крики лесных павлинов, поднимающих головы на стук колес, радующие слух двойным различением голосов, в которых звучит шестерная нота. Они узнают глаза друг друга в глазах двух ланей, отбежавших немного от дороги и взирающих на колесницу. Где-то заставили их поднять лица к небу неясные, но приятные для слуха клики журавлей, вытянувшихся в вышине вереницами в гирлянды, а не на колоннах парящие над входом. И благоприятным веянием ветра, обещающим исполнение их желаний, избавлены были их волосы и головные уборы от пыли, которую поднимали их кони. Они вдыхают веющий с широких озер аромат лотосов, несущий прохладуот плещущих волн и уподобляющийся их дыханию. В деревнях, ими же дарованных жрецам, отмеченных жертвенными столбами, они принимают вслед за дарами гостям несчетные благословения от свершающих жертвоприношения. И от старейшин пастухов, приходящих к дороге, приемля свежее топленое молоко, они спрашивают о названиях лесных дерев, которые видят по сторонам ее. Одаренные неописуемой красотой, в светлых одеяниях, они блистали в пути, словно месяц и звезда Читра[96] в час их схождения, избавленные от мороза. И прекрасный обликом властитель земли, подобный планете Будха[97]

, указывая супруге то на то, то на это окрест, даже не заметил, как миновало время, которое они были в дороге.

48—53. К вечеру он, непревзойденный в славе своей, прибыл, сопровождаемый царицею, с усталыми конями в обитель великого мудреца и подвижника, которую заполнили тогда возвратившиеся из леса с дровами, травою куша и плодами отшельники, приветствуемые дымками, восходящими над священными огнями; где толпились у дверей хижин лани, привыкшие кормиться рисом из рук жен мудрецов, словно их дети; где дочери благочестивцев, полив деревца в саду, тотчас удалялись от них, дабы не спугивать птиц, слетающихся попить из лужиц у их корней; где после захода солнца сгребали в кучи дикий рис, а лани, жуя жвачку, возлежали в двориках у хижин; где клубы дыма, восходящего от святого огня, благоухающие от жертвоприношений, несомые ветерком, овевали, освящая, прибывших гостей.

54—56. Велев колесничему распрячь для отдыха коней, царь сошел с колесницы и помог сойти супруге. Вежливые пустынники, в обуздании страстей несравненные, воздали почести ему с царицею, своему защитнику, почестей достойному прозорливому правителю. И по завершении вечерних обрядов он узрел великого подвижника, восседавшего вместе с Арундхати[98]

, словно бог огня с богиней Свахою[99].

57—59. Их стоп коснулись, склонившись, царь с царицею Магадхийкой, и в ответ наставник с супругою приветствовали их любовно. И вопросил о благополучии царства мудрец мудреца, чьей обителью было это царство, утомленного тряской в пути на колеснице, но гостеприимством утешенного и воспрявшего. Тогда отвечал разумной речью лучший из красноречивых, покоритель вражеских крепостей, обращаясь к тому знатоку заклинаний:

60-64. «Благополучным будет государство мое во всех семи ведомствах[100], доколе ты отвращаешь от него несчастья, от богов или людей исходящие. Ведь ты, творец мантр, теми мантрами[101]

укрощаешь врагов моих уже издали, посрамляя стрелы мои, которые могут поражать лишь зримые цели. Возлияния, свершаемые тобою, о жрец, на жертвенные огни, обращаются в благодатный дождь для иссушенных засухой посевов. И могущество святости твоей — причина тому, что подданные мои живут до предела жизни человеческой, не ведая страха и бедствий. Как же не благоденствовать мне безбедно, когда о счастии моем печешься ты, досточтимый потомок Брахмы?

65—69. Но не радует меня власть над землею с ее материками и со всеми ее сокровищами, пока нет у меня от этой невестки твоей достойного потомства. Ныне предки мои, предвидя прекращение даяний по моей кончине, не снедают вдоволь на поминальной жертве, в заботе о пропитании на будущее. И пьют пращуры воду возлияний, подогретую их вздохами, ибо после меня едва ли от кого-нибудь чают они ее получать. Потому, хотя очищают душу мою жертвоприношения, гнетет ее отсутствие потомства, и светел я, и мрачен, как гора Локаалока[102] между вечными светом и тьмою. Суровые обеты и щедрые дары ведут к блаженству на том свете, но дитя, отпрыск чистого рода, — и здесь, и по ту сторону вечная утеха.

70—72. Почему же, видя меня его лишенным, ты не скорбишь, о благодетель, как о бесплодном деревце в саду обители, тобой с любовью взращенном? Знай, о блаженный, что мне уже невыносима причиняемая этим последним долгом мука, как натертая цепью рана для слона, лишенного ухода. Сделай же так, чтобы избавить меня от этого, отче. Ведь разрешить все преткновения, что встают перед потомками Икшваку[103], только ты один способен!»