Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

– Честное слово, она была сушёная! – пыталась перекричать всех тоже очень развеселившаяся Настенька. – Да я и не на спор, если уж совсем честно! Я думала, что, если съем сушёную какашку, буду особенная! Как фея. Или как принцесса. Буду Маленький принц! Надо же убирать свою планету! Ну, чего смешного-то? – сама хохотала она. – Вы что, никогда не ели сушёных собачьих какашек? Что – никто-никто?! – помрачневшая Настя обвела всех совершенно искренне удивлённым взглядом и добавила следом интимным басом: – Совсем никаких глупостей не делали в детстве? И ни о каких глупостях не думаете даже сейчас? – тут она снова оглядела своих товарищей с неподдельным ужасом. Мысль о том, что люди никаких глупостей не делали в детстве и ни о каких глупостях не думают «даже сейчас», повергла её в совершеннейшее недоумение. С оттенком некоторой скорби.

– Да-а-а… – протянул Святогорский, один сохранявший видимость серьёзности. – Ядрёную чачу мне пациенты подогнали. Это всем камингаутам камингаут.

– Анастасия Евгеньевна, вы – совершенно особенная! – Ельский поднялся, утирая слёзы, подошёл к Насте и поцеловал ей руку.

– Не разрушай детскую психику ложной надеждой, фат! – хохотала Марго.

– Я – отечески! – строго отрапортовал Владимир Сергеевич.

– Хочешь, я с тобой буду квартиры смотреть, чтобы тебе не было страшно? – предложил Денисов.

В общем, разрядили обстановку. Но Настенька Разова была так очаровательно непосредственна, что обстановка на самом-то деле и не накалялась. Её быстро накормили и напомнили об одном-единственном правиле Общества анонимных врачей, ни единым словом не обмолвившись повторно о правиле втором. И дальше наливали только минералку. Но она всё равно тысячу раз приносила всем свои извинения. Говорила, что вовсе не то имела в виду. Что Мальцева – не старая. И никаких сушёных собачьих какашек она в детстве не ела.

– Да уж, Мальцева никаких сушёных собачьих какашек в детстве не ела. Это она с возрастом научилась человечье свежее говно лаптем хлебать, – пробурчала себе под нос Марго. Денисов глянул на Маргошу глазами побитой собаки.

– Женись на Разовой! – прошипела ему старшая акушерка обсервации. – С Танькой тебе ничего не светит.

В общем, вечеринка вошла в своё нормальное русло. Как обычно, говорили о том о сём. Вспоминали истории из жизни и практики. Хотя у врачей это чаще всего неразрывно связано. Такая работа.

Было весело. И совершенно не напрягало. Настя даже поискала в себе то место, которым ей должно было бы стать стыдно за нелепый текст после пятидесяти граммов. Но не нашла. Может быть, есть смысл в сообществах любых анонимов? Алкоголиков ли, обжор ли, врачей… Но они-то тут не анонимны! Но всё равно. Почему-то стало безумно легко и просто. И приятно. И сразу прошла любовь к Ельскому. И влюблённость в Денисова. И окрепла и утвердилась решимость найти и снять квартиру. Настя ни с кем не разговаривала – и в то же время как будто общалась со всеми. В какой-то момент ей поставили на стол чашку чёрного крепкого кофе. И она поняла, что сидит уже между Ельским и Святогорским. И услышала, о чём они говорят. Хотя и не с начала подхватила, но прислушалась внимательно.

– …Так вот я тебе и говорю – той было не до глубоких поисков себя. Только бы выжить!

– Так я с тобой и не спорю. Я о том же. Вся эта, прости господи, мода на «особенных» детей – точнее не мода, а то, что возникает вокруг этих несчастных творений из-за стебанутых мамочек, – это ужасно. Если долго восторгаться бородатой женщиной, то рано или поздно любая женщина захочет быть бородатой.

– Опоздал ты, Аркадий Петрович! Уже.

– Да ну тебя. Я же серьёзно.

– Куда серьёзней.

– Я знаю про бородатую женщину! Моя мама смотрит телевизор, ну и в Фейсбуке у меня вся лента про эту бородатую женщину, – включилась в беседу Настя. – Только она, кажется, мужчина.

– Где? – переспросил Святогорский.

– А вы о чём? – окончательно пришла в себя совершенно протрезвевшая Разова.

– Да я вот рассказывал нашему коллеге, что была у меня в юности знакомая. Родила дауна. Муж бросил. Надо было выживать. Так она эмигрировала. Полжизни на это положила. Чтобы в случае чего – инфаркт у неё или кирпич ей же на голову внезапный – за ним в приличном приюте уход осуществляли. Даун был тяжёлый. Необучаемый. Она его любила до безумия. Но иллюзий не строила. Идеологий вокруг не возводила. Пропагандой необходимости рождения «солнечных» детей не занималась. А однажды мне, под щедрую рюмку, призналась: «Я, Аркаша, если бы знала – непременно сделала бы аборт. Не потому, что я его не люблю. Я без него себя уже не мыслю. А потому, что ему – мука».

– А что у сегодняшнего мальчика было? И почему вы пришли, Владимир Сергеевич? И зачем ей аборт, если у неё ребёнок больной? Она что, здорового не хочет? А что с больным? Какой диагноз?!