Родина. Марк Шагал в Витебске

В 2008 г. я закончил комплексное исследование Витебской художественной школы, начатое еще в 1999-м – в эпоху, когда сам термин «Витебская художественная школа» нуждался в расшифровке и обосновании. Фокусом моей диссертации была репрезентация авангарда в городской и губернской печати, т. е. тексты, которые писали сами авангардисты о «новом искусстве» и «футуризме» в газетах и журналах (в том числе и в тех, которые «делали» они сами), а также то, как их эксперименты с цветом, формой и прочим оценивали в прессе. Работая в архивах, я смог разыскать и ввести в научный оборот несколько публикаций, которые до той поры считались утраченными либо вообще не были известны исследователям.

С момента завершения исследования прошло шесть лет. Мой интерес к Марку Шагалу и его витебскому кругу трансформировался в хроническую болезнь: я стал автоматически отслеживать все публикации на «мою» тему, превращаясь в такого же специалиста, каким является в вопросах инсулиновой зависимости любой страдающий от диабета человек. Шагал и Витебск стали моей зависимостью, избавиться от которой можно, лишь написав о них. Собрать воедино многолетние наблюдения, архивные выписки, разобрать накопившийся материал и выстроить его в книгу удалось в первую очередь благодаря поддержке австрийского Института гуманитарных наук и трем месяцам, которые я провел в Вене осенью 2014 г. Лекции, суммирующие материалы книги, прошли в ноябре 2014 г. в венском Institut f"ur die Wissenschaften vom Menschen и в феврале 2015 г. в вильнюсском Novotel.

Полагаю, что сейчас, когда Шагала разрешили – так же истерически, как когда-то запрещали, – можно рассказать о таких вещах, о которых раньше, в разгар кампании, его очерняющей, говорить было бы неэтично.

Моя конечная цель состоит в том, чтобы представить трагедию Марка Шагала, не понятого земляками – ни в 1914-м, по возвращении из Парижа, ни в 1920-м, на пути в Париж. Но не нужно думать, что я собираюсь говорить лишь о том, что художнику было плохо в его Витебске. Ведь, непризнанный и полуголодный, осмеянный и преданный ближайшими друзьями, именно тут он придумал образный язык, которым говорил со своими зрителями до самой смерти.

«Sugar Man» Сиксто Родригес перестал писать музыку из-за того, что его никто не понимал.

Марк Шагал по этим же причинам стал гением.

Задача этой книги – в совмещении результатов многолетнего исследования с документальным воспроизведением биографии одного из самых известных художников XX в. Подозреваю, мои коллеги-исследователи упрекнут меня в излишней литературности подачи материала; читатель же, ожидающий «экшна», получит его в непривычной для easy-reading форме.

Я буду стараться держаться на границе, отделяющей историю искусств от методов социологии искусства. В первом случае моей опорой будет работа в архивах, прежде всего – в Государственном архиве Витебской области (ГАВО), а также компаративный анализ полученных результатов с воспоминаниями, перепиской и интервью очевидцев витебских событий.

Одним из факторов новизны и моего личного вклада в тему является фокус на газетной полемике вокруг дел уполномоченного по делам искусств, позволяющей существенно дополнить впечатление о годах, проведенных М. Шагалом на посту представителя Наркомпроса и директора училища. В частности, на протяжении трех лет я работал в фонде редкой книги Президентской библиотеки Республики Беларусь – одном из архивов ограниченного доступа, допуск в который осуществляется по разовым разрешениям, выдающимся по запросам государственных ведомств. Эта часть исследования позволила реконструировать публикации по теме в единственной оставшейся в Беларуси полной подшивке «Витебского листка» – наиболее активно писавшей про М. Шагала газете.

Все узловые утверждения в книге опираются на источники; часть цитируемых архивных материалов вводится в оборот впервые. Несмотря на интенцию автора быть понятным максимально широкому кругу неспециалистов, текст снабжен научным аппаратом и может восприниматься как адаптированная монография.