Родник

Владик, стараясь не поскользнуться на обледеневшем тротуаре, побежал к ней:

— Мама! Откуда ты? Не сердись, мама… Я ведь не знал, что буду долго. Я не знал! — говорил он, моргая заснеженными ресницами.

— Выкладывай сейчас же: где пропадал?

Они пошли рядом, поддерживая друг друга.

Пришлось тут Владику всё рассказать: как он познакомился с Татой, как они встретились на катке, как он провожал её.

Метель постепенно стихала, ветер слабел. Когда Владик с мамой подошли к дому, снежинки уже не метались, как сердитые пчёлы, а тихо опускались на освещённую огнями Красную Пресню.

Восемнадцатая глава. Панорама

Владик довольно подробно рассказал маме, как Тата повела его по тёмному коридору, отперла двумя ключами толстую дубовую дверь и сказала:

— Заходи!

Владик не решался идти в темноту. Но тут Тата щёлкнула выключателем — чик! — и большие люстры осветили обширную комнату. Стены были сверху донизу увешаны картинами, рисунками, фотографиями и пожелтевшими газетными вырезками. Всё под стеклом. Везде наклейки с объяснениями. Посреди комнаты стояли витрины, полки, столы. За этой комнатой виднелась другая, такая же, за той — третья.

Владик растерянно стоял на пороге. А Тата подошла к подоконнику, взяла большую — больше школьной — указку и, держа её на плече, вернулась к Владику:

— Пойдём!

Она поманила его пальцем и уверенно, не сбиваясь, заговорила:

— Перед нами картина, изображающая уголок старой Пресни: вот конка, булыжная мостовая, ветхие лачуги…

Тата говорила без запинки, точно читала по печатному, и при этом чуть-чуть касалась указкой разных мест картины.

— Обратите внимание на характерные вывески: «Питейное заведение», «Съестные припасы братьев Грибковых», «Фабрика Сиу и К°»…

Владик слушал развесив уши. А Тата сыпала без умолку:

— Перейдём сюда. Мы видим на снимке «Трёхгорку», какой она была полвека назад. Она тогда принадлежала купцу Прохорову. Вот его особняк, где он один занимал двадцать комнат… — Тата повела указкой: — А вот здесь рабочие спальни, где ютились ткачи…

Владик увидел казарму, тесно уставленную двухэтажными нарами, на которых среди груды тряпья вповалку спали взрослые и дети.

— Я сам, — продолжала Тата, — работал на фабрике. Мне тогда было мало лет. Меня, как и всех детей рабочих, в то время послали не в школу, а в цех. Вот это я…

И Тата нацелилась указкой на фотографию худого паренька в огромной, осевшей на уши, серой папахе.

Владик вытаращил глаза на Тату:

— Тата, что за чепуху ты несёшь?

Тата засмеялась:

— Никакую не чепуху, а это я за дедушку говорю. Он каждый день водит экскурсии, объясняет. Вот я и запомнила всё, слово в слово.

И Тата рассказала Владику, что её дедушка заведует этим музеем и собирает всё, что относится к пятому году.

Владик не отрываясь смотрел на худенького паренька в папахе:

— Неужели это твой дедушка, который там, в комнате? Вот здорово!.. Здорово! — повторял он, переходя за Татой от картины к картине.

Время от времени он спохватывался, что надо бы позвонить домой. Ведь он ушёл на полчасика, и мама будет беспокоиться…

А потом он и думать позабыл про маму. Он перенёсся в другой, непонятный мир. Если на уроке географии он с помощью Киры Петровны заглянул в недра Земли, то сейчас с помощью Таты заглянул в прошлое Красной Пресни.

Владик увидел на картинах фабрики того времени, увидел портреты фабрикантов.

— Им тогда, — объясняла Тата, — принадлежало всё: фабричные корпуса, ткацкие станки, кипы тканей, тюки хлопка…

Он увидел усталых, изморённых ткачей, сновальщиц, присучальщиц, ватерщиц… У них ничего не было, кроме пары неутомимых рук. И руки эти от зари до зари трудились на фабрикантов, и фабриканты всё богатели и богатели.

Владик жадно слушал Тату. Он знал, что когда-то были капиталисты, но не представлял себе, как это всё было. А здесь, в музее, он словно воочию всё увидел.

Тата долго водила его от витрины к витрине. Потом она перешла в соседнюю комнату, уставленную большими шкафами и щитами.

За окнами тонким голоском насвистывала свои песенки метель. И Владику вдруг почудилось, будто вдали, за домами, за переулком, сейчас лежит не освещённая огнями Красная Пресня с большими новыми корпусами, с театром имени Ленина, с автобусами и троллейбусами, а старая, тёмная Пресня, с булыжной мостовой, лачугами рабочих и пышными особняками фабрикантов.

Тата снова взмахнула указкой:

— В этой комнате показано декабрьское восстание. В девятьсот пятом году рабочие восстали. Нашу Пресню перегородили баррикадами. Вот!..

Тата подняла указку, и Владик увидел улицу, поперёк которой чего только не было навалено: и вагоны, и конки вверх колёсами, и железные вывески, и спиленные фонарные столбы, и чугунные литые створки ворот, и какие-то ящики…

— А кто же это там, на баррикадах? — спросил Владик.

— А это дружинники, рабочие… На всех фабриках тогда были боевые дружины. А самые большие дружины были на Прохоровке и на мебельной фабрике Шмидта. А мебельная фабрика была там, где сейчас Детский парк…

— Это значит, где я кинжал нашёл, да? — перебил Владик.