Родник Олафа

У пристани стояли избы и склады, все время двигались люди, носили тюки, складывали на телеги и везли в город на Торг. А другие везли товар сюда, на пристань.

Небольшой торг был и там, прямо у пристани. Смоль-няне предлагали ладейщикам всякую снедь в путь-дорогу, а то и товар для продажи в дальних городах и по Днепру, и по Двине, а кто по Двине-Дюне вверх пойдет, то и на Волге.

«Здесь пристань трех рек и есть», – сказал Лука.

И Сычонок увидел уже одну из этих рек: Днепр. До Двины-Дюны так и не дошел… Совсем она была близка… Тут снова на него наплыло прозрачное облако горькой печали, тоски по отцу, да и по его товарищам Страшко Ощере и Зазыбе Тумаку.

А Волга уже где-то высоко… поднебесная река…

И ему поблазнилось, что отец с товарищами где-то по той Волге и плывут сейчас.

Все двоилось в глазах мальчика.

Не отдавая себе отчета, он взялся за веревку и качнул язык среднего колокола, качнул сильнее, и тот соприкоснулся с краем, и воздух тихо завибрировал. Мальчик тронул язык другого, поменьше, и нежный звук с колокола потек, воздух как будто засеребрился. Уже не в силах остановиться, мальчик потянулся к языку самого большого колокола, вздынул его раз, другой, третий – наконец тот рокотнул, густой бас его кругло покатился во все стороны. Густой, грозный, величественный. Грудь мальчика содрогнулась, глаза стали горячими, ладони вспотели. Такой-то силы, вдруг подумалось ему, не было у прежней веры – веры беззубой, сморщенной бабки Белухи. Колоколен они не строили на горах Вержавских, а все по закутам дымным кобь свою справляли, аки то баил батька.

Тут позади послышалось тяжелое дыхание, кто-то поднимался по скрипучим ступеням.

Мальчик оглянулся.

На площадку выходил тучный рыжий монах Леонтий.

Он возмущенно глядел на Сычонка, утирал рукавом потное лицо в веснушках, обрамленное стружками бороды. Мальчик отступал медленно.

– Фуй… Ты чего обаче[139]? – отдуваясь, спросил Леонтий. – Баловаться тут восхотел, таль[140] неразумения? Упадки вилавые[141]?.. У кого тому выучился? Али чего? Кто надоумил? Фуй…

Сычонок глядел на него, отойдя уже к самому краю площадки.

Леонтий утирал пот.

– Время-то… оно… и как раз, пора перезвон учинить… – говорил он. – Но убо[142] я же звонарь?..

Мальчик кивал и уже бочком пробирался к спуску. Леонтий вел его взором выпуклых голубых глаз. И когда Сычонок уже готов был юркнуть вниз, окликнул его:

– А ты… погоди-ка, уньць!.. – Он поманил его пухлой ладонью. – Поди сюды.

Мальчик с робостью приблизился.

– Не боись, не прибью, – сказал рыжий Леонтий. – Ты прежде не звонил?

Сычонок помотал головой.

– Угум… А с чего ж тебя вдруг разобрало-то? А? Али рачение нашло? Ну, сознавайся? Засвербило в дланях-то?.. Глаголь. – И рыжий прихлопнул себя по черной шапочке. – Ха, балда. Ты-то баить и не умеешь… А он вот, батюшка, вместо тебя и побаит, ну? Держи.

И Леонтий дал ему веревку самого большого колокола.

– Потяни, потяни хорошенько!

Сычонок дернул и еще раз сильнее, и колокол сразу ответил басом.

– Не! Сразу не леть! Ты его разогрей-то с тщанием, побаюкай сперва, сице, дабы он не кричал, не ревмя ревел коровой, а… – и тут Леонтий провел ладонью по воздуху, – пел. Разумеешь? Пел.

Мальчик кивнул.

– Ну, давай. Чтоб он языком едва-едва коснулся губы

-то, – сказал Леонтий и дотронулся до края колокола и быстро проговорил, перечисляя и показывая на те или иные места колокола: – Се губа, се талия, се поясок, се голова, се корона, се хомут.

И Сычонок начал медленно раскачивать тяжкий круглый язык. И ему чудилось, что он не только колокол этот качает, а еще и колокольню, церковь, кельи, поварню с трапезной и само небо с солнцем. И колокол неожиданно нежно, хотя и басом, пропел.

Леонтий аж засмеялся и потер пухлые ладони. Глаза его блистали.

– Ишшо, ишшо! – сказал он. – Хотя и не время, но… можно. Запомни: сей батюшка-колокол – праздник.

И мальчик снова заставил этот колокол сказать свое какое-то устало-задушевное, бережное слово.

– А теперь вон, – указал Леонтий на колокол поменьше. – Он – воскре-се-е-ние. И такожде не время… но давай уж.

Сычонок и его заставил петь так же благозвучно. Леонтий в голос засмеялся.

– Бо убо! Бо убо[143]! Но им давай глаголать только в праздники и воскресенья, разумеешь?.. А нынче не избежать внушения от Герасима али кого другого…

Но видно было, что Леонтий по-настоящему захвачен происходящим. И он велел взять веревочки от других колоколов – будничных, а потом маленьких подзвонных и зазвонных, последние были в связке.

Мальчик сбивался вначале, но Леонтий ему показал, как нужно. И Сычонок снова попробовал.

Леонтий зажмурился, как кот Кострик.

– Ну, я тебя ишшо поучу, – сказал он, – а пока дай братии поиграю.

И он начал звонить-перезванивать-зазванивать, ловко поворачиваясь, дергая за веревки, будто танец какой исполнял. И живот ему не мешал. Он двигался по-юношески легко.

Когда они спустились, в храме уже шла служба. Леонтий повел мальчика в храм. А после службы Стефан спросил, что это было на колокольне-то?