Роковое совпадение

— Если обвинение удовлетворят письменные показания ребенка, защита могла бы пойти на это, и Натаниэлю не придется давать показания в зале суда.

— Мистер Браун, это предложение не лишено смысла, — замечает судья.

— Я не согласен. Для обвинения крайне важно, чтобы этот свидетель предстал, так сказать, во плоти в зале суда.

Повисает изумленное молчание.

— Стороны, подумайте еще раз, — советует судья О’Нил.

— Я уже подумал, ваша честь, можете мне поверить.

Фишер смотрит на меня, и я точно знаю, что он сейчас предпримет. Его глаза сочувственно темнеют, но он ждет, пока я кивну, и снова поворачивается к судье.

— Ваша честь, если обвинение остается непреклонным, тогда защита требует проведения слушания о признании правомочности. Мы сейчас говорим о ребенке, который дважды за шесть недель терял речь.

Я знаю, судья обязательно ухватится за этот компромисс. Еще я знаю, что из всех адвокатов защиты, которых мне довелось повидать в деле, Фишер один из самых чутких по отношению к детям во время слушаний о правомочности. Но на этот раз он будет другим. Потому что сейчас лучший сценарий развития событий — заставить судью признать Натаниэля неправомочным, чтобы моему сыну не пришлось страдать во время всего судебного процесса. И единственный для Фишера способ добиться этого — намеренно попытаться вывести Натаниэля из себя.

Фишер никогда ни с кем не делился мыслями о том, что, по его разумению, театр понемногу замещает реальную жизнь. Что его план добиться для Нины оправдательного приговора по причине невменяемости — сперва бывший абсолютной фальсификацией — сейчас, что называется, бьет не в бровь, а в глаз. Чтобы она окончательно не расклеилась после сегодняшнего утреннего слушания, он пригласил ее на обед в роскошный ресторан, где вероятность нервного срыва была сведена к минимуму. Он заставил ее рассказать, какие вопросы может задать прокурор, когда Натаниэль займет место за свидетельской трибуной, — вопросы, которые она сама тысячу раз задавала детям.

Сейчас в здании суда темно и безлюдно, здесь только дежурные, Калеб, Натаниэль и Фишер. Они молча идут по коридору, папа несет Натаниэля на руках, крепко прижимая к себе.

— Он немного нервничает, — откашливаясь, говорит Калеб.

Фишер не обращает внимания на эти слова. Он как будто идет по канату, а внизу бездонная пропасть. Меньше всего ему хочется обижать мальчика, но, с другой стороны, если он будет слишком заботлив и внимателен, Натаниэль может расслабиться во время слушания и его признают правомочным предстать перед судом. Как ни крути, а Нина его живьем съест.

В зале Фишер включает верхний свет. Лампы шипят, а потом заполняют помещение очень ярким светом. Натаниэль еще крепче прижимается к отцу, зарываясь лицом в его плечо. Где жевательные таблетки, когда они нужны?

— Натаниэль, — резко говорит Фишер, — ты должен сесть на этот стул. Папа подождет сзади. Ему нельзя с тобой разговаривать, и тебе нельзя к нему обращаться. Ты должен просто отвечать на мои вопросы. Ты понимаешь?

Глаза у мальчика огромные, как ночное небо. Он следует за Фишером к свидетельской трибуне и взбирается на стоящий за ней высокий табурет.

— Слезь на секунду. — Фишер протягивает руку и убирает табурет, заменяя его низким стулом. Теперь из‑за трибуны не видно даже бровей мальчика.

— Я… мне ничего не видно, — шепчет Натаниэль.

— А тебе и не нужно ничего видеть.

Фишер уже собирается начать репетировать вопросы, когда оборачивается на звук. Это Калеб методично убирает все высокие табуреты в зале суда, ставит их у двери.

— Я подумал… может быть… их лучше куда‑нибудь убрать. Чтобы утром не попались на глаза. — Он переглядывается с Фишером.

Адвокат кивает:

— В чулан. Сторож закроет их там на замок.

Когда он поворачивается к мальчику, ему с трудом удается сдержать улыбку.

Сейчас Натаниэлю понятно, почему Мейсон всегда пытается снять ошейник, — эта удавка, которую все называют галстуком, без бабочки, сдавливает ему горло. Он постоянно дергает его, но отец лишь хватает его за руку. Внутри все дрожит. Лучше бы он пошел в садик. Здесь все смотрят только на него. Здесь все хотят, чтобы он рассказывал о том, о чем не хочет вспоминать.

Натаниэль еще сильнее сжимает Франклина, плюшевую черепашку. Закрытые двери зала суда со вздохом распахиваются, и человек, похожий на полицейского, но не полицейский, жестом приглашает их войти. Натаниэль нерешительно ступает на раскатанный красный язык ковра. В зале уже не так страшно, как было вчера вечером, но у него все равно такое чувство, будто он входит в пасть к киту. Его сердце начинает бешено колотиться, так, словно по ветровому стеклу барабанят капли дождя, и Натаниэль прижимает руку к груди, чтобы никто больше этого не слышал.

В первом ряду сидит мама. Ее глаза опухли, и, пока она не увидела, что он вошел в зал, она вытирает пальцами слезы. Натаниэль тут же вспоминает те случаи, когда она тоже притворялась, что не плачет, и с улыбкой уверяла, что все хорошо, хотя на ее щеках блестели слезы.