Роковое совпадение

Квентин дергается — порезался. От крема для бритья порез печет. Квентин хмурится и прижимает к ранке бумажную салфетку. Ему приходится подержать ее несколько секунд, пока не перестает течь кровь, которая уже просочилась через пальцы. Он вспоминает Нину Фрост.

Квентин комкает салфетку и бросает ее в противоположный угол ванной, в мусорную корзину. Он даже не поворачивается, чтобы посмотреть на свой точный бросок. Все предельно просто: когда уверен, что промахнуться невозможно, — всегда попадаешь.

Пока я перемерила только это: черный прокурорский костюм, в котором я похожа на загулявшую Маршу Кларк; бледно–розовый костюм, который надевала на свадьбу своей двоюродной сестры; велюровый джемпер, который Калеб как‑то подарил мне на Рождество (еще с этикетками). Померила и широкие брюки — слишком мужеподобно, кроме того, я не могу решить, стоит надевать мокасины под широкие брюки или это слишком буднично. Я злюсь на Фишера, который об этом не подумал и нарядил бы меня, как адвокаты наряжают проституток: в мешковатые одежды, расписанные уродливыми цветами, которые передала Армия Спасения и в которых женщины всегда выглядят немного потерянными и невероятно юными.

Я знаю, что надеть, чтобы присяжные поверили, что я умею держать себя в руках. Но я понятия не имею, как одеваться, чтобы казаться беспомощной.

Неожиданно оказывается, что часы на прикроватной тумбочке на пятнадцать минут отстают.

Я натягиваю свитер. Он размера на два больше — неужели я настолько похудела? Или я просто раньше никогда его не мерила? Подворачиваю свитер на талии, надеваю колготки и тут замечаю, что у меня стрелка на левом чулке. Хватаю вторую пару — она тоже порвана.

— Только не сегодня, — бормочу я себе под нос, дергая ящик с бельем, где храню запасную пару колготок на всякий случай. Пока я ищу полиэтиленовый пакет, бюстгальтеры и трусики, словно пена, вываливаются из ящика.

Я же надевала те запасные колготки в день, когда убила Глеба Шишинского, а поскольку с того дня на работу не ходила, мне даже в голову не пришло купить еще одни.

— Черт побери!

Я пинаю ящик, но только пальцы ушибаю. На глаза наворачиваются слезы. Я вываливаю оставшиеся вещи из ящика, выдергиваю его из комода и швыряю в другой конец комнаты.

У меня подкашиваются ноги, и я оказываюсь сидящей на мягком облаке белья. Я натягиваю свитер на колени, зарываюсь лицом в скрещенные руки и плачу.

— Маму вчера показывали по телевизору, — сообщает Натаниэль, когда они с Калебом едут на грузовичке в суд. — Когда ты был в душе.

Калеб, погруженный в собственные мысли, при этих словах съезжает с дороги.

— Тебе нельзя смотреть телевизор.

Натаниэль сжимается, и Калебу становится стыдно. В последнее время он так легко совершает неправильные поступки.

— Все в порядке, — успокаивает Калеб.

Он сосредоточивает внимание на дороге. Через десять минут они будут у окружного суда. Он может оставить Натаниэля в игровой комнате с Моникой; возможно, она знает, как лучше ему обо всем рассказать.

Однако Натаниэль еще не закончил расспросы. Он немного жует слова, а потом поспешно выплевывает их:

— Почему мама всегда ругается, когда я притворяюсь, что палочка — это пистолет, а сама играла с настоящим?

Калеб поворачивается и натыкается на пристальный взгляд сына, который ждет объяснений. Он включает поворот и съезжает на обочину.

— Помнишь, ты спрашивал, почему небо голубое? А когда мы стали искать ответ в компьютере, там было столько заумных объяснений, что никто ничего не понял? Это почти то же самое. Ответ есть, но он слишком сложный.

— Дядя в телевизоре сказал, что мама поступила неправильно. — У Натаниэля дрожит нижняя губка. — Поэтому ее сегодня будут ругать, да?

Боже, если бы все было так просто! Калеб грустно улыбается.

— Да. Поэтому.

Он ждет, что Натаниэль задаст следующий вопрос, но сын продолжает молчать, и Калеб вновь выезжает на шоссе. Километров через пять Натаниэль опять поворачивается к нему.

— Папа! Что такое мученик?

— Где ты это услышал?

— Вчера дядя сказал по телевизору.

Калеб глубоко вздыхает:

— Это означает, что мама тебя очень любит, больше всего на свете. Именно поэтому она и сделала то, что сделала.

Натаниэль теребит ремень безопасности, размышляя над сказанным.

— Тогда почему она поступила неправильно? — спрашивает он.

На стоянке море людей: операторы, пытающиеся поймать в объективы камер своих репортеров, режиссеры, настраивающие линии связи со своими спутниками, группка воинственно настроенных католичек, призывающих на голову Нины кару Господню. Патрик прокладывает себе дорогу в толпе, удивленный тем, что видит довольно известных репортеров национальных каналов.

Сигнал клаксона разгоняет толпу любопытных у лестницы в здание суда. Хлопанье двери, и вот уже по ступенькам спешит Нина. Фишер фамильярно обнимает ее за плечи. Над ожидающей толпой раздаются приветственные крики и такой же громкий свист неодобрения.

Патрик пробирается поближе к крыльцу.

— Нина! — кричит он. — Нина!

Он рывком достает жетон, но даже жетон не помогает ему попасть туда, куда он хочет.

— Нина! — опять кричит он.