Роковое совпадение

Когда он не ест — это еще не конец света. Так было и вчера. Но в глубине души я верю, что если смогу… смогу накормить сына… у него не так будет болеть душа. Какая‑то часть меня помнит, что первая обязанность матери — накормить детеныша, и, если я одержу победу в такой малости, возможно, это значит, что я еще не совсем пропащая мать для своего сына.

— Рыбку? Мороженое? Пиццу?

Он начинает медленно поворачиваться на стуле. Первый раз это вышло случайно — соскользнула нога и он крутнулся. Потом он начинает крутиться намеренно. Он слышит мой вопрос и нарочно игнорирует меня.

— Натаниэль.

Вращение.

Что‑то щелкает. Я зла на себя, на весь мир, но выливаю свою злобу на сына — так проще всего.

— Натаниэль! Я к тебе обращаюсь!

Он смотрит мне в глаза. Потом лениво отворачивается.

— Нет, ты будешь меня слушать! Сейчас же!

И в момент этой «прелестной» домашней сцены входит Патрик. Я слышу его голос раньше, чем он появляется в кухне.

— Наверное, скоро конец света, — говорит он, — потому что я не могу представить никакой другой причины, по которой бы ты два дня не показывалась на работе, когда… — Он поворачивает из‑за угла, видит мое лицо и замедляет шаг, двигаясь с такой же осторожностью, как привык вести себя на месте происшествия. — Нина, — ровным голосом спрашивает он, — с тобой все в порядке?

На меня нахлынули воспоминания о вчерашних словах Калеба о Патрике, и я захлебываюсь рыданиями. Только не Патрик! Я не выдержу, если рухнет еще один столб из тех, на которых покоится мой мир. Я просто не могу поверить, что Патрик мог так поступить с моим сыном. И вот вам доказательство: Натаниэль не стал с криком убегать от него.

Патрик заключает меня в объятия, и клянусь: если бы не его руки, я бы оказалась на полу. Слышу свой голос: неконтролируемые голосовые конвульсии.

— Со мной все в порядке. На сто процентов, — отвечаю я, но моя уверенность дрожит, как осиновый лист.

Как подобрать слова, чтобы объяснить, что еще вчера ты просыпался в одном мире, а сегодня уже все изменилось? Как объяснить ту жестокость, о существовании которой даже не предполагал? Будучи прокурором, я прикрывалась юридическим жаргоном — проникновение, растление, виктимизация [2], — но ни один из этих терминов не является таким саднящим и правдивым, как слова: «Кто‑то изнасиловал моего сына».

Взгляд Патрика скользит от Натаниэля ко мне и обратно. Неужели он думает, что у меня нервный срыв? Что от стресса я сломалась?

— Эй, Кузнечик, — обращается он к Натаниэлю по его старому прозвищу (мой сын рос в детстве скачками), — пойдем наверх и переоденемся, пока мама… вытрет стол?

— Нет! — выкрикиваю я в то же мгновение, как Натаниэль выбегает из комнаты.

— Нина, — в очередной раз подступает к разговору Патрик, — у Натаниэля что‑то случилось в садике?

— Что‑то случилось в садике, — повторяет Нина, перекатывая слова на языке, словно мраморные шарики. — Что‑то случилось? Что ж, это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, верно?

Он не сводит с нее пристального взгляда. Если он посмотрит еще внимательнее, то докопается до правды — ему всегда это удавалось. Когда им было по одиннадцать, Патрик узнал, что Нина впервые поцеловалась с мальчиком, хотя она слишком этого стеснялась, чтобы рассказать ему; и он знал, что она поступила в колледж в другом штате задолго до того, как у нее хватило духу признаться, что она уезжает из Биддефорда.

— Кто‑то обидел его, Патрик, — шепчет Нина, сдаваясь под его взглядом. — Кто‑то обидел, а я… я не знаю кто.

Его передергивает.

— Натаниэля?

Патрику доводилось сообщать родителям, что их дети–подростки погибли по вине пьяного водителя. Доводилось поддерживать вдов у могил мужей, которые наложили на себя руки. Он слышал истории женщин, переживших изнасилование. Единственный способ все это пережить — отступить и сделать вид, что ты не являешься частью цивилизации, граждане которой приносят друг другу столько горя. Но это… от такого… никуда не спрячешься.

Патрик чувствует, как сердцу становится тесно в груди. Он опускается с Ниной на пол, и она посвящает его в детали истории, которую он никогда бы не хотел слышать. «Я мог бы выйти через эту дверь, — думает он, — и начать все сначала. Я мог бы повернуть время вспять».

— Он не разговаривает, — рассказывает Нина. — И я не знаю, как его заставить говорить.

Патрик отстраняется от нее.

— Нет, знаешь. Ты всегда умеешь разговорить людей.

Когда она поднимает голову, он видит результат своих слов. В конце концов, ты не обречен, если продолжаешь видеть на противоположном берегу размытые очертания надежды.