Роковое совпадение

— Я не знала, стоит ли вам говорить. Я не знала, важна ли эта информация для моего дела.

— Это моя работа! — взрывается Фишер. — Вы не зря платите мне деньги, Нина. Вы наняли меня, потому что где‑то в глубине души, хотя и не на сознательном уровне, понимаете, что я способен сделать так, чтобы вас оправдали. Если откровенно, у меня это получается лучше, чем у любого другого адвоката в Мэне… включая и вас.

Я отвожу взгляд. В душе я прокурор, а прокуроры никогда всего адвокатам защиты не рассказывают. Они танцуют вокруг друг друга, но ведет всегда прокурор, а адвокату приходится приспосабливаться.

Всегда.

— Я вам не доверяю, — наконец признаюсь я.

Фишер дергается, как от удара:

— В таком случае мы квиты.

Мы пристально смотрим друг на друга, два крупных пса с оскаленными клыками. Разгневанный Фишер отворачивается, и в это мгновение я вижу в окне отражение своего лица. Если честно, я больше прокурор. Я не в состоянии себя защитить. Я даже не уверена, что хочу защищаться.

— Фишер, — окликаю я, когда он уже на полпути к двери. — Насколько сильно это может мне повредить?

— Не знаю, Нина. От этого вы не становитесь менее безумной, но при таком раскладе лишены сочувствия окружающих. Вы больше не героиня, убившая педофила. Вы — горячая голова, лишившая жизни невинного человека, к тому же священника. — Он качает головой. — Вы — высший пример того, почему у нас закон стоит на первом месте.

По его глазам я вижу, что меня ждет: в действительности я больше не мать, готовая на все ради своего ребенка, а просто безрассудная женщина, которая думала, что ей виднее. Интересно, а на своей коже чувствуешь по–другому вспышки фотоаппаратов, когда тебя снимают как преступницу, а не как жертву? А как посмотрят на меня родители, которые когда‑то понимали мои поступки, даже если и были с ними не согласны? Перейдут на другую сторону улицы — на тот случай, если ошибочное суждение заразно?

Фишер тяжело вздыхает:

— Я не могу запретить им эксгумировать тело.

— Знаю.

— И если вы будете утаивать от меня информацию, то потом будете плакать, потому что я не буду знать, что с ней делать.

Я втягиваю голову в плечи:

— Понимаю.

Он поднимает на прощание руку. Я стою на пороге, провожая его взглядом, ежусь на ветру. Его машина выезжает на дорогу, выпуская из застывшей выхлопной трубы облачко дыма. С глубоким вздохом я поворачиваюсь и вижу в метре от себя Калеба.

— Нина, — спрашивает он, — что это было?

Я качаю головой и протискиваяюсь мимо него, но он хватает меня за руку, не желая отпускать.

— Ты обманула меня. Обманула!

— Калеб, ты не понимаешь…

Он хватает меня за плечи и сильно встряхивает:

— А что я должен понять? Что ты убила невинного человека? Господи, Нина, когда же до тебя дойдет?

Однажды Натаниэль спросил меня, как исчезает снег. В Мэне всегда так: вместо постепенного таяния проходит один теплый день, и сугробы, которые еще утром были по пояс, к тому времени, как садится солнце, испаряются. Мы вместе отправились в библиотеку, чтобы получить ответ: это сублимация, процесс, когда что‑то твердое исчезает в разреженном воздухе.

Я расклеиваюсь, спасибо, меня удерживают руки Калеба. Я выплескиваю все, что боялась выплеснуть за прошедшую неделю. Мою голову заполняет голос отца Шишинского, перед мысленным взором проплывает его лицо.

— Я знаю, — рыдаю я. — Ох, Калеб, я знаю! Думала, я смогу… Я думала, смогу все уладить. Но совершила ошибку. — Я прижимаюсь к его сильной груди, ожидая, что он меня обнимет.

Но он этого не делает.

Калеб отступает назад и засовывает руки в карманы. У него красные, измученные глаза.

— Какую ошибку, Нина? Что убила человека? — хрипло спрашивает он. — Или что не успела убить?

— Стыд и срам — вот что это, — говорит секретарь в церкви. Мира Лестер качает головой и протягивает Патрику чашку чая, которую для него сделала. — Не за горами рождественское богослужение, а мы без капеллана.

Патрик знает, что лучший путь к информации не всегда вымощенный и прямой, он часто пролегает по задворкам, о которых многие забывают. Еще он знает из давно канувших в Лету времен, когда воспитывался католиком, что коллективная память — и источник всех сплетен — чаще всего секретарша в церкви. Он надевает свое самое озабоченное выражение лица, то, которое всегда заставляло пожилых тетушек щипать его за щечку.

— Паства, наверное, растеряна.

— Пребывает между сплетнями об отце Шишинском и о том, как его убили… совершенно не по–христиански — вот все, что я могу об этом сказать.

Мира Лестер шмыгает носом и опускает свой выдающийся зад на вращающееся кресло в кабинете приходского священника.

Он бы предпочел притвориться другим человеком — например, приезжим, который знакомится с приходом в Биддефорде, — но он уже выступал в роли детектива во время расследования дела об изнасиловании.

— Мира, — обращается к ней Патрик и улыбается собеседнице. — Простите. Я, разумеется, хотел сказать «миссис Лестер».

Ее щеки заливаются краской, она хихикает:

— Ой, нет, можете обращаться как вам угодно, детектив.