Роман без названия. Том 2

– Сара! – сказал растроганный Станислав. – Не говори мне этого… Для человека, что никого не имеет на свете, ни одного сердца, не одной руки, на которую бы рассчитывал, искушение слишком велико… а ты для меня запретный плод.

– Да! – опуская голову, шепнула Сара. – Я чужая, еврейка! Всегда еврейка! Навязанная жена чужого! Да! Да! Но я ничьей женой не была. Солжёт, кто это скажет… я была и есть твоей… служанкой, невольницей… но твоей.

Говоря это, она бросилась ему в ноги и, обнимая его, заплакала так горько, так сердечно, так грустно, что Станислав испугался звука этого голоса и обезумел.

– Сара! – сказал он. – Успокойся, заклинаю тебя всем… успокойся…

В двери постучали и испуганная еврейка вскочила с пола; не спеша втиснулась голова старого доктора, выслеживая их любопытным взглядом, и беспокойный голос воззвал к Станиславу:

– Уходи, – сказал доктор, – идут, уходи и скройся у меня.

– Кто идёт?

Но не было времени на ответ и, едва Шарский мог спрятаться, а уже урядник с Давидом были на лестнице. Брант принял их на пороге холодным лицом, шепнул слово уряднику, который кивнул головой и остался у входа.

– У меня есть разрешение увидиться со своей дочкой, – сказал Давид, принимая спокойный вид, но с кипящим гневом.

– Да, в моём присутствии, – добавил урядник.

– И в моём, – сказал доктор, – а сперва спрошу и посмотрю, в эти ли минуты это может наступить.

В полуоткрытую дверь Сара увидела отца и вскрикнула, а Давид, не дожидаясь позволения, силой вломился в комнату.

– Разговор должен быть на понятном для нас языке, – предостерёг доктор при входе.

Но Давид не имел силы начать разговор, уста его дрожали, из глаз текли слёзы, он заломил руки, опустил голову, остановися и стал так перед дочкой живым упрёком. Сара была взволнована, опёрлась на стул, хотела встать, упала и закрыла глаза.

– Сара! Сара! – воскликнул наконец Давид. – Ты это, или не ты? Тебя ли я вижу ищущей схоронение среди чужих, от меня, отца, от матери, что тебя в ласках вырастили?

– От того, которого вы приказываете называть мужем, не от вас… – отвечала дочка, силясь на каждое слово.

– Хочешь? Завтра развод получу, – сказал Давид. – Но возвращайся к нам… возвращайся, и будешь свободной.

– Нет! – покачала она головой. – Это слишком поздно! Это слишком поздно!

– Погляди на меня, на мои слёзы!

– Нет, нет, нет! Сто раз нет! – вскакивая, добавила Сара смелей. – Буду христианкой! Я христианка! Ты всегда мне отец, мать матерью, но я…

– Теперь я скажу тебе – нет! И сто раз нет! – выпалил с яростью еврей. – Ты не наш ребёнок! Я не отец твой, жена моя не мать тебе! Будь проклята! Будь проклята!

Доктор хотел ему ладонью закрыть уста, но несчастное слово вылетело, Сара упала с криком, бессознательная – и наступило глухое молчание. Давид плакал и метался в отчаянии. Привели в себя бессознательную; повела глазами, увидела его и, хватая шкатулку, которую вынесла из дома, бросила под ноги отцу.

– Возьми и это! – воскликнула она. – Это моё приданое, это мои драгоценности! Приданое дочки, которой ты отказал, умру от нужды, но его не трону…

Несмотря на боль и гнев, еврей схватил нетерпеливо шкатулку, заколебался, хотел что-то сказать дочке на иврите, но урядник и доктор как можно быстрей, видя состояние несчастной, поспешали его удалить.

Сара, опустив голову под родительским проклятием, сидела так бессознательная и прибитая, словно молния в неё ударила, доктор в неестественном блеске её глаз, в дыхании, в биении крови по жилам заметил приближающуюся болезнь и через минуту могущую начаться.

* * *

Тем временем в городе, нуждающемся в жертве, как любые иные, для которого ежедневно забивают несколько волов для пищи тела и несколько жертв на корм языка, весть о странном случае с дочкой богатого купца, соблазнённой якобы поэтом Шарским, начинала расходиться, украшенная тысячью более или менее остроумных добавлений. Каждый украшал её по-своему, а так как поэту гмин легко приписывает самые странные дела, не жалели поэзии в истории красивой израильтянки. Пятнали её и его, сделали из этого более ужасную драму, нежели была в действительности, а так как Давид был богатый, а Шарский бедный, половина людей подозревала молодого человека в низком расчёте.

Не могло ему это не повредить во мнении… потому что в целом каждая немного сильнее вспыхивающая страсть пугает людей, привыкших к удовлетворению их втихаря. Иглицкий безжалостно остроумничал на эту тему. Базилевич делался строгим, возмущался, декламировал, одни именовали его предателем, другие рассчётливым, иные горевали над осквернением, в какое его завела любовь. «Добрый шляхтич, – говорили некоторые наивно, – не уважал достойного имени». Но более фанатично на Станислава разгневались Шарские и князь Ян с женой; те уже совсем от него отреклись. Добавив к истории Сары слух о размолвке с отцом и непослушании родительской воле, которые приводили к полному отречению от семьи, легко его было как человека обрисовать самыми чёрными красками. Пошло это тогда как аксиома, что это был человек бурного характера, непобедимого, вспыльчивого, притом чудаком и полубезумцем.