Роман в лесу

Здесь они остановились. Человек спешился и, отворив маленькую дверь в стене, развязал Аделину; когда он снимал ее с лошади, она невольно вскрикнула, хотя было ясно, что кричать бесполезно. Дверь вела в узкий коридор, слабо освещенный лампой, висевшей в другом его конце. Человек провел Аделину до другой двери; за нею оказалась великолепная гостиная, ярко освещенная и элегантно, изящно обставленная.

Стены гостиной были расписаны фресками, изображавшими сцены из Овидия [64], и задрапированы длинными шелковыми занавесками, богато отделанными бахромой. Диваны также были обтянуты шелковой тканью, гармонировавшей с драпировками. В центре потолка, на котором изображалась сцена из «Армиды» Тассо [65], была висячая лампа в этрусском стиле. Свет, отражаясь от настенных зеркал, разливался по всей гостиной. Бюсты Горация, Овидия, Анакреона, Тибулла и Петрония Арбитра [66]украшали ниши, и цветы в этрусских вазах источали нежнейший аромат. Посреди комнаты находился маленький столик, уставленный разными яствами — фруктами, мороженым, ликерами. Казалось, все это — плод волшебства и напоминало скорее дворец феи, нежели человеческую обитель.

Пораженная Аделина спросила, где же она находится, однако спутник ее отвечать на вопросы отказался и, предложив отведать закуски, ее покинул. Подойдя к окну, она в свете выглянувшей из-за туч луны увидела огромный парк: рощицы, лужайки и речушку; отблески луны на водной глади создавали картину, полную разнообразной и романтической прелести

[67]. «Что же все это значит? — вопросила она. — Затем ли эти чары, чтобы соблазнить меня на мою погибель?» Она попробовала открыть окна в надежде спастись бегством, но все они оказались заперты; бросилась к дверям — но они также были на запоре.

Поняв, что шансов на побег у нее пока нет, она погрузилась в горестные раздумья, но вдруг они были нарушены звуками негромкой музыки, дышавшей такой негой и волшебством, что притупляли печаль и пробуждали в душе нежность и тихое наслаждение. Но едва мелодия оборвалась, чары рассеялись, и Аделина вновь осознала нынешнее свое положение.

Опять зазвучала музыка — «музыка, похожая на волшебный сон» [68], — и постепенно девушка опять подпала под ее светлую магию. Женский голос в сопровождении лютни, гобоя и еще нескольких инструментов сплетал изысканнейшую мелодию, приводившую мало-помалу в экстаз. Постепенно она начала затихать и с трогательной нежностью замерла на нескольких совсем простых нотах, а затем сменилась внезапно веселой грациозной песенкой; Аделина услышала следующие слова:

Песня [69]

Жизнь — игра воображенья,

Радость, грусть — как свет и тень.Так лови же наслажденье:Быстро меркнет ясный день!Горечь мук и счастья сладость —

Лишь фантазии плоды:Что ж во сне — познать ли радостьИль терзаться без нужды?Прочь тревоги, прочь сомненьяИ надежд обманный свет!

Нынче день для наслажденья:Быстро вянет нежный цвет!*

Музыка смолкла, но мелодия все еще звучала в воображении Аделины, и она погрузилась в приятную апатию, ею навеянную, как вдруг дверь отворилась и вошел маркиз де Монталь. Он подошел к дивану, на котором сидела Адели-на, и обратился к ней с любезными словами, но та их не услышала — она потеряла сознание. Маркиз попробовал привести ее в чувство, и в конце концов ему это удалось; но как только девушка открыла глаза и вновь его увидела, сознание опять ее покинуло, и маркиз, испробовав несколько способов вернуть ее к жизни, вынужден был позвать на помощь. В комнату вошли две молодые женщины; когда Аделина начала приходить в себя, маркиз удалился, приказав подготовить ее к его возвращению. Как только Аделина осознала, что маркиз ушел, предоставив ее заботам прислужниц, она воспряла духом; взглянув на женщин, она подивилась их изяществу и красоте.

Она сделала несколько попыток пробудить в них сочувствие, но прислужницы были явно равнодушны к ее отчаянию и принялись на все лады восхвалять маркиза. Они уверяли, что только по собственной вине она не чувствует себя счастливой, и советовали, по крайней мере, выглядеть счастливой в его присутствии. Аделине стоило большого труда удержаться и не выразить своего презрения, которое так и рвалось с ее губ, и молча слушать их дифирамбы. Но она понимала неуместность и бесполезность протеста и сумела справиться со своими чувствами.