Романовы. Пленники судьбы

В феврале 1758 года Бестужев был арестован, началось следствие, и вина в противогосударственном злоумышлении была полностью доказана, Бестужев был приговорён к смертной казни, но Императрица явила милость: граф был сослан в свое имение. После своего прихода к власти Екатерина II тут же вернула Бестужева из ссылки, сняла с него все обвинения и специальным Манифестом от 31 августа 1762 года сделала его членом только что образованного Императорского Совета и сенатором.

Естественно, что Императрица воспылала ненавистью и к Екатерине, которую назвала «змеёй». Сама виновница понимала, что всё теперь поставлено на карту, что о будущей «великой роли», возможно, теперь придётся забыть навсегда. Она добилась свидания с Елизаветой, которая её видеть не хотела. Встреча состоялась глубокой ночью в покоях Императрицы, и Екатерине пришлось унижаться так, как, может быть, она не унижалась никогда ни до, ни после. Она буквально валялась в ногах, рыдала, просила прощения, ссылалась на свою «глупость» и «неведение».

Драматичность момента требовала от лицедейки настоящего трагического мастерства. И она его явила, попросив её, недостойную, выслать в Германию. Это был тонко рассчитанный ход: Екатерина прекрасно понимала, что она – законная, венчанная супруга Цесаревича и такое изгнание невозможно без расторжения брака. Аннулирование же брака, заключенного по православному обряду, было сопряжено с большими сложностями и всеевропейским скандалом, на который Императрица Елизавета не пойдет.

Екатерина правильно оценила «диспозицию». Елизавета её «простила», приказав только больше не показываться на глаза. Очевидцем всей этой сцены «покаяния» явился Цесаревич Пётр Фёдорович, которого тётушка попросила сидеть тихо за ширмой. Конечно, он не поверил ни единому слову «змеи», но с волей Императрицы спорить не стал. Его же отвращение к «законной супруге» теперь стало полным и окончательным.

Весь ужас ситуации состоял в том, что свою взаимную антипатию муж и жена перенесли на сына Павла. Первые свои годы Павел провел в окружении нянек и «мамушек». Императрица Елизавета вначале уделяла ему много внимания, но постепенно, в силу своих болезней и слабости, видела его от случая к случаю. Не имея личных навыков общения с детьми, она тяготилась долгим детским присутствием.

Мать в первый год жизни Павла видела его всего три раза, а потом не чаще раза в неделю и с грустью писала, что ей не дозволялось видеться чаще. Однако не сохранилось ни одного свидетельства, чтобы она просила о более частых встречах со своим малышом. Она не страдала «чадолюбием»; всю свою жизнь у нее было одна непроходящая любовь, которую пронесла до гробового входа: любовь к самой себе.

Её тщеславие было безмерным, и когда все кругом её славили за созидание «величия России», то в этом была только часть, причём, так сказать, вторичной правды. «Великая Россия» была нужна ей, чтобы тешить своё самолюбие, чтобы наслаждаться и упиваться властью и силой, которые принесла ей, бывшей голодранке, корона величайшей в мире Российской Империи.

Конечно, она была умна, можно даже сказать, изощренно умна и умела использовать людей в своих интересах, которые часто совпадали с интересами России. В этом заключалась сила мастерства Екатерины II. В понятиях нашего времени её с полным правом можно было бы назвать архиталантливым «топ-менеджером»; она умела подбирать способный «персонал» и управлять им.

В качестве Великой княгини Екатерина многие годы жила двойной жизнью: тихая, смиренная на публике и совершенно другая за кулисами. Она ни на один день не переставала работать «в свою пользу». Нет, планы династического переворота после случая с Бестужевым она больше не обсуждала и, во всяком случае, не вела по этому поводу переписку. Но «общественное мнение» относительно порочности и умственной ущербности своего супруга она искусно создавала.

В своих «Записках» Екатерина II потом с обескураживающей откровенностью признавалась, что во имя роста своей популярности она ничем не гнушалась. «И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье… терпеливо слушала бесконечные их рассказы, сама спрашивала их советов в разных делах, потом искренне их благодарила. Я узнавала, как зовут их мосек, болонок, попугаев; знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял её от моего имени и подносил цветы и плоды из ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как самая жаркая похвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России. Этим простым и невинным образом составила я себе громкую славу, и, когда зашла речь о занятии Русского Престола, очутилось на моей стороне значительное большинство».