– Ну, давайте хоть маленечко – за встречу, за знакомство. Пригубили шампанского. Разговорились. Мать украдкой наблюдала за сыном, без ума, без памяти влюбленным. Ревниво поглядывала на красивую, словоохотливую невестку. Красота её была буквально обсыпана драгоценностями: в ушах блестели серьги с бриллиантовыми сосульками, на руках сверкали кольца с бриллиантовыми ледышками; на груди сияло бриллиантовое колье. Ирина Арсеньевна знала уже о «богатом наследстве» мужа – он рассказал ей про два дальневосточных диких алмаза. И теперь, глядя на «бриллиантовую» невестку, Ирина Арсеньевна с грустью думала: «Как он это всё переживёт?» Под окном машина троекратно просигналила. А потом замок в прихожей щёлкнул. Арест Варлаамович пришёл – официально-строгий и такой нарядный, как будто собирался на парад на Красную площадь.

Сын в прихожей встретил бравого отца. Они обнялись.

Посмотрели друг на друга. Отец глядел напористо, пытливо, как всегда. А сын – как-то смущённо и даже вроде бы немного виновато; так, бывало, он в детстве смотрел, когда напроказит.

– С приездом! – Отец говорил громко, властно. – Долгонько вы чего-то собирались…

– Да так уж получилось, извиняйте.

Отчего-то краснея, Ирина Арсеньевна вышла из зала.

Остановилась, замирая сердцем – руки инстинктивно прижала к груди.

«Господи! – мелькнуло в голове. – Что теперь будет?» Она перекрестилась, когда услышала:

– Ну, что мы тут стоим с тобой, как два бедных родственника? Давай, сын, показывай, где твоя половина! И парень – чуть смущаясь – показал.

За богатым праздничным столом сидела – в буквальном смысле – половина женщины. Лицо её было прекрасно – иконописное лицо, можно сказать. Светло-русая и пышная причёска блестела заколками. Юная грудь в полукруглом разрезе приятно и упруго выделялась. А вот ноги, ноги – после крушения поезда – пришлось ампутировать.

Строевой офицер побледнел и волосы точно примёрзли к загривку. В наступившей мёртвой тишине заунывно зажужжала муха. На часах, висящих в зале, секундная стрелка стала стучать не хуже молотка. И так прошло, казалось, больше вечности…

Хрустя хромочами, офицер широко и твёрдо подошёл к столу, взял бутылку, стакан пододвинул – водки набуровил до краёв.

– Ну, что? – Он посмотрел на юную красавицу. – За встречу! За мир во всём мире! Но прежде всего – за любовь! А где генеральша? Всё на кухне? В окопах?

Мать стояла за стеной и плакала, ногтями соскребая цветочки на обоях. Стояла и слушала, как балагурит, бодрится Арест Варлаамович. Потом он приказал подать гармошку – жена принесла и пугливо уселась на краешек стула. Полковник снова тяпнул водки и заиграл, застучал каблуками всё громче, всё чаще. Он пытался плясать, но не мог, не умел, и всё равно выкаблучивался – давал такого дробаря, что посуда на столе позвякивала.

Эх, яблочко!Да на тарелочке!

Кто-то в бой пойдёт,Кто-то к девочке!

Жутковато сверкая глазами, полковник так широко растягивал тальянку, словно хотел разорвать. Потом он резко прекратил наяривать – освободился от широких ремней. Постоял посреди зала, загнанно дыша и глядя в пол. Медленно выдвинул ящик стола, и в руках у него неожиданно оказался маузер, один из тех, с которым, быть может, моряки митинговали во времена революции.

За столом переглянулись. Мать сдавленно охнула. Сын подскочил, как ужаленный, – чашку с салатом чуть не опрокинул.

Полковник достал сигарету. В гробовой тишине сухо щёлкнул курок и воронёный длинный ствол, смотрящий сыну в лоб, озарился голубовато-оранжевым пламенем – этот маузер был зажигалкой.

Офицер прикурил. Исподлобья посмотрел на побледневшего сына, на невестку, обсыпанную брильянтами.

– Ну, так что? – Он косорото улыбнулся. – «Горько», однако! Чего припухли? Давай, давай. Не пригласили на свадьбу, так мы теперь сыграем тут. И никаких возражений. А то я вас разжалую до рядовых. «Горько», я сказал! И очень даже «горько»!

Раскрасневшийся Арест Варлаамович опять набуровил водки. Выпил. Крякнул. Подмигнул молодожёнам. И опять сграбастал несчастную гармонь.

Романс о великих снегах

Певец, родившийся в России и прославившийся, жил теперь за границей, и повсюду за ним тянулся длинный шлейф легенд и всевозможных слухов. Говорили, будто голос его, золотой баритон, застрахован на сколько-то там миллионов долларов. Говорили, что когда он пел, плакали не только люди с каменным характером – рыдали даже каменные статуи в концертных залах. Голос Певца проникал в такие потаённые глубины человеческой души, куда, казалось, никому доступа нет – кроме Господа Бога. После концерта, особенно первое время, когда Певец ещё стеснялся отказывать, его брали в плен многочисленные фоторепортёры, газетчики, поклонники. Под нос толкали фигу микрофона, спрашивали:

– Как вам удается извлекать из себя такие божественные звуки?

Грустными глазами устремляясь в какую-то неведомую вдаль, Певец отвечал: – Мама таким родила.

Никто не знал, что в этой фразе имеется «двойное дно».