Романы. Повести. Рассказы (СИ)

В вагоне расплакался ребёнок. Раздались голоса: «У-ти, маленький! — Гражданка, вы бы прошли в детский вагон. — Нельзя же так. — Мешаете людям слушать. — А чего его слушать-то. — Много их тут ходит. — Да нет такого вагона. — Небось, на пол-литра собирает. — Постыдились бы, гражданин. — Человек кровь проливал, а они… — Дитё плачет, а они всё недовольны. У-ти, маленький…»

«Что тогда было, сказать страшно.

Выскочил я из кювета,

побежал я змею навстречу,

сам ору: ура! За Родину, в рот ей дышло!

И всадил я своё копьё стальное в

 хохотальник ему, в самую глотку.

Сам не знаю, как оно вышло,

только тут со змеем беда случилась:

поразил его недуг внезапный

аль кишку я ему проткнул какую, —

проистёк он вонючею жижей,

зашатался, рухнул наземь,

шлем рогатый с него свалился,

и настал тут перелом военных действий.

И закрыл он один глаз свой червлёный,

а потом второй глаз.

Я и сам-то

 еле жив, от жары весь спёкся,

ядовитой вони надышался,

в саже весь, лицо обгорело.

Перед смертью змей встрепенулся

и хвостом меня мазнул маленько.

От удара я не удержался

 и с копыт долой. Пролежали

рядом с ним мы не знаю сколько,

час ли, два, аль целые сутки.

Только слышу, зовут меня:

— Жора!

Я глаза разлепил, — мать честная!

Надо мной знакомая хвигура:

наш лепила стоит в противогазе.

— Жив, — кричит, — братуха, в рот-те дышло!

Провалялся я в медсанбате

 три недели, кой-как подлатался,

а потом повезли меня дальше.

В санитарном эшелоне-тихоходе.

Ехал, трясся я на верхней полке,

в Бога душу и мать его поминая.

За стеклом меж тем предо мною

всё тянулись составы и составы,

эшелон стучал за эшелоном:

то проедет солдатня с гармошкой,

то девчат фронтовых полный пульман,

то платформы с зачехлёнными стволами.

Знать, не сгинула наша Россия,

отдышалась, портки подтянула

и всей силой своей замахнулась.

Под конец везли пленных змеев,

не таких, как мой, пожидее,

погрязней и уж не таких гладких,

и обутых в валенки из эрзаца.

После них все кончились вагоны

и поля пустые потянулись,

перелески, жёлтые болота.

Растрясло меня вконец, уж не помню,

как добрался я, как сгрузился

и проследовал в кузове до места.

По тылам, по базам госпитальным

наскитался я, братцы, вдоволь.

Много ль времени прошло аль боле,

стал я помаленьку выправляться.

Тут опять жизнь моя переменилась:

снюхался я с одной медсестричкой.

Баб крутом меня было пропасть,

но её я особо заприметил.

Слово за слово, ближе к делу —

клеил, клеил, наконец склеил.

Как настанет её дежурство,

так она ко мне ночью приходит.

Так прожили мы, почитай, полгода,

а потом я на ней женился.

С нею я как сыр в масле катался,

отожрался и прибарахлился.

С рукавом пустым, с жёлтой нашивкой,

морда розовая, на груди орден Славы, —

как пройду, все меня уважают

и по имени-отчеству называют».

Чудо Георгия о змие. Кода

Поезд остановился, и человек с золотым копьём прервал свою сагу. Вошли новые пассажиры; никто не вышел. Всё стихло, скучный пейзаж нёсся за окнами, кто-то дремал, кто-то было громко заговорил, на него зашикали, все ждали продолжения. «Как вы думаете, — шепнул сосед, — чем можно объяснить живучесть этой легенды?» — «Кто вам сказал, что это легенда», — проворчал Лев Бабков. «А известно ли вам, — не унимался сосед, — что папа Геласий, был такой римский папа, причислил Георгия к святым, известным более Богу, чем людям?» — «Неизвестно», — сказал Бабков. Вагон подрагивал, и летели в безвозвратное прошлое поля, дороги, грузовики перед шлагбаумами, чахлые перелески.

«Вот война окончилась, братцы», — сказал солдат.

«С Катей вместе мы тогда снялись,

а ещё я снимался отдельно

на коне, со щитом и в латах,

с копиём, со знаменем на древке —

как я, значит, змея сокрушаю.

Всё, само собой, из картона,

из подручных, как говорится, матерьялов,

на фанере конь нарисован,

я в дыру лишь морду просунул.

Выпили мы тогда изрядно —

я недели три колобродил…

Пропил хромовые колёса

и костюм, и Катин полушалок,

и ещё кой-какие вещички.

Было так, мамаши мои, многажды,

аж ползком, бывало, возвращаюсь,

аки змий, к домашнему порогу».

«Вот видите, — зашептал сосед, — я же говорю: известным более Богу, чем людям!»

«Никогда меня Катя не бранила,

из любой беды выручала,

всё терпела, главу держала,

как я зелье изрыгал и закуску,

и сама меня раздевала,

на подушки с кружевом ложила

под моим же знаменитым патретом…

Все же есть еще во мне сознанье —

стал я думать, куда податься,

для чего себя приспособить.

Пенсия моя небогата,

знать, не много я на войне заработал,

только слава, что Победоносец.

Думал, думал, ничего не надумал,

люди добрые подсказали,

научили делать зажигалки.

Хитрая, однако, машина:

Крутанёшь колесечко, — другое

вслед за ним тотчас повернётся

и летучую искру высекает.

Фитилёк бензиновый вспыхнет,

и валяй, закуривай смело:

ни огня не надо, ни спичек,

ни кресала, и дождь тебе не страшен.

Вот стою я раз на толкучке

со своим самодельным товаром.

Вдруг навстречу знакомая хвигура.

Пригляделся я — мать честная!

Да ведь это же Коля Чуркин,

старый друг, фронтовой лепила,

что меня с поля боя вынес,

на тележке безногий едет.

Сам кричит: „Здорово, пехота!

Чем торгуешь, каково жируешь?“

Не нашёл я, что ответить Коле,

молча я к нему наклонился,