Ромашковый венок. Рассказы

– Только всему предел есть,– Чортяка поднял на меня свои испитые голубые глаза и угрожающе засопел. Шея его стала багрово-черной, желваки перекатывались под кожей как огромные подшипники, на лбу выступила испарина. Он сжал худые кулаки и привстал,– вот и Олеся не вытерпела. Стала притворяться, что нравится ей такая жизнь, прости господи.. Они-то и расслабились. Говорит она им как-то, пошли, мол, на поле, покуролесим, в стогах-то. А сама сплела из ромашек венок, толстый такой, в три пальца толщиной. У нас такие венки женихам дарили, навроде как признание в любви. Пришла ко мне: прощай, говорит, прощай! Нет сил терпеть больше. Я-то думал, может, сбежать решила. А она в венок этот, девичий, серп свой запрятала, без ручки только, одно лезвие, чтоб не заметно было. Вышли они значит, на поле. Она голая, в венке одном. Красивая, как смерть. Немцы-то тоже форму посбрасывали, голыми остались, без парабеллумов своих, и давай её ***, все четверо. Один значит, спереди, другой сзади, ну, сам понимаешь.. Другие два надрачивают, очереди ждут. Тут Олеська изловчилась, достала из венка серп и давай им по причинным местам орудовать, все муди им срезала, под корень, она-то с серпом лихо управлялась. Забегали немцы по полю, а кровь так и хлещет у них между ног во все стороны. Один аж до хаты добежал, на крыльце упал, помер. Денщики как увидели, что Олеся с насильниками своими сотворила, выскочили, да и забили её лопатками саперными. Живого места на ней не оставили, всю искромсали. Заставили меня потом, полуживого, трупы этих офицеров хоронить. И Олесю, родиночку мою. Вон там,– Чортяка махнул рукой в направлении поля,– все они и лежат.

Старик обхватил голову руками и смолк. Я был потрясён и возбуждён его рассказом. Мое живое воображение рисовало то сладострастные, то кровавые картины, юношеская чувственность моя взбурлила так, что в груди стало горячо и страшно. Не в силах оставаться с Чортякой, я бросил удочки и пойманную рыбу и пошёл домой.

Бабушка не сразу заметила мое возбуждение, граничившее почти с лихорадкой. Она готовила что-то вкусное на обед, стоя у плиты спиной ко мне. Я сел за стол и попытался унять дрожь.

– Бабушка,– почти выкрикнул я на выдохе,– ты знаешь, что с Чортякиной женой в войну случилось?

Она поставила на стол большую тарелку дымящихся, пышущих жаром и лоснящихся от масла пирожков. Опустившись на стул, молча, с минуту, смотрела в окно. Потом, не глядя на меня, встала и вновь отвернулась к плите.

– Говорила тебе,– тихо запричитала бабушка, продолжив стряпать,– не ходи ты с ним. Понарасскажет такого, что жить не захочется, недаром Чортякой кличут. Что до жены его.. Олеся была его жинкою. Молодая, да вдова уже. Любил он её сильно, аж до помутнения. Всё ревновал, таскался за ней везде, проходу не давал. Уговорил-таки, кобель молодой, увёз её на хутор свой в лесу, он же лесником был. Спрятал там, и сидела она, как птичка в силке. Помню, жаловалась мне, что замуж за Чортяку пошла, больно ревнивый, а чуть что, с кулаками лезет. Да и как чоловик, муж то есть, он слабеньким оказался. В общем страдать ей и дальше, но тут война. Пришли к ним на постой, значит, офицеры, молодые, красивые, в чёрной форме с серебром. Чортяка сразу к новой власти переметнулся, прислуживать им начал. Не из страха, нет – выгоды искал.. Отца-то его коммунисты расстреляли, кулаком он был, ой, каким богатым кулаком – мать наша на него всю жизнь за горькие гроши батрачила. Чортяка думал, что при фашистах тоже богачом станет, как отец. Вот и жили у них в хате офицеры; живут, значит, неделю, другую, Олеська и не выдержала. На передок слабость у ней была, чего греха таить, а тут офицеры-красавцы, не муж её, полудикий. Пошла в разнос дивка, то с одним, то с другим. Олеська дивчина антересной была, ну, в этом смысле.. Мужики за ней с юности, как привязанные, ходили. Чортяка ревновал, конечно, жутко, даже поколотил её, так она нажаловалась офицерам своим, они его в муку стёрли.. Лежал потом с месяц, не рыпался. А об Олеське слава пошла дурная. Скурвилась она, что там скрывать, много немцев через неё прошло.. Потом снялись офицеры с постоя и ушли вперед, на Москву. Олеська с ними хотела, да не взяли. Тут и расправился с ней Чортяка, подкараулил и забил, говорят, насмерть лопаткой сапёрной, советской, чтоб, когда найдут её, на партизан подозрение отвести. Так и вышло. Подумали немцы на партизан, Чортяку не тронули. Судили его и наши, уже после войны, да вроде как вывернулся он, мол, с партизанами дела имел, фашистам для виду служил. Набрехал, в общем. Даже жену сказал, порешил, так как пособницей она была, подстилкой фашистскою. Ну, после этого его, понятно, судить дальше не стали, оправдался он перед советской властью полностью. Хитрый он, чёрт такой..