Рондо

– Я весь свой век прожил под красным знаменем. Сперва пионером. Потом комсомол. Я и работал, и учился, и нагрузки разные имел. Мы жили и верили… Верили, что дальше будет ещё лучше. Чем дальше, тем лучше. Героям завидовали. Тогда самыми героями лётчики считались. Ну и мы все мечтали стать лётчиками. Сколько больших дел вокруг было! И мы не стояли в стороне. Вспоминаешь – вроде и минуты свободной не имел – всё в каком-нибудь деле… Как жениться успел – не знаю, – слабо усмехается дед. – Потом война. И здесь мы первые. По-другому нельзя было. Не потому, что кто-то осудит. Нет. Мне вот, например, для самого себя по-другому нельзя было. Не знаю, понимаете вы, нет… Вот и на войне шли под красным знаменем. Ну, война – это особый разговор. Там и страх, и злость… – Дедушка минуту молчит. – Подняли нас в штыковую. Бегу, ору что есть мочи, чтоб страх в себе задавить. Бегу. А на меня немец несётся. Здоровенный… Плечища… Тоже орёт по-своему. Тут у меня в голове и мелькнуло, что всё, конец мне. Не справиться мне с ним. Здоров, что твой бык. Не знаю уж, как я изловчился, винтовку в последний момент вперёд вытолкнул. Попал. В горло ему попал. Упал он. Кровь изо рта… И хрипит: «Эльза, Эльза…» Вот такая она – война. – Дед ещё немного молчит. – Поначалу неразбериха была, а то и паника… А потом пошло, пошло… Стали гнать немца. В Германию вошли. Ну чего уж там – некоторые брали грех на душу. Мужики насмотрелись на своей земле фашистских зверств. Кто уже знал, что и семьи лишился… В общем немца не жалели… тоже… В городишко вслед за танками вбегаем. У дома – погреб. Кто там – бабы, старики, дети? Не смотрели… Крышку поднял, гранату туда и – своих догонять. Одно оправдание: зло шло от фашиста. Зло заразно. Вот мы им и заразились. Это я сейчас понимаю, а тогда… Война – пакостное дело. Но за что воевали, мы знали твёрдо. В своей правде не сомневались. А после Победы, – глубоко вздыхает дедушка, – такое было настроение… Воля, свобода, жив остался, теперь всё могу, всё по силам. А нынче вот пишут, что девятое мая – это победа одних безумцев над другими. – Старик переводит дыхание. – После опять работали. Ну, теперь-то, думали, уж точно: чем дальше, тем лучше. И последние копейки отдавали на государственные займы. А вот, когда вождь-то наш помер и стали про культ личности говорить, дружок мой закадычный – царство ему небесное – затосковал, запил. Засомневался, значит, в нашей правде. Да-а-а. История была. Взяли мы его в оборот. «Ты что, – говорим – войну прошёл, а тут на мирной кочке споткнулся? В чём ты себя упрекнуть можешь? Партия разберётся. Большие дела без ошибок не делаются». Ну и его, и себя кое-как уговорили. Дальше пошло по-всякому. Но опять же – мы без сомнений: партия превыше всего. И знамя наше красное. Ну и что? На старости лет, что называется, приехал. Партии нет, красного знамени нет. На что мы наши жизни положили, неведомо. Вот теперь и я засомневался: что же, мы зря жили, что ли?

В этот раз Стас торопится ответить:

– Вы же сами говорите, что вам себя упрекнуть не в чем. Работали честно. И детей, наверно, вырастили. Ну вот. Это и есть главное. Конечно, и вас, и нас обманули. Но жили вы не зря. Между прочим, и партия ведь существует. Коммунистическая.

– Какая это партия, – дед слабо машет рукой. – Мой партбилет при мне, но взносы я не плачу. Это не революционеры. Они выгоды ищут. Случись что, ни один из них задницу от стула не оторвёт. Побоится, что его место займут. Во время войны, где было трудней всего, туда коммунистов посылали. А эти, нынешние – убогие. Коммунист, он себя на общее дело тратит, а эти себя копят. Лидер ихний, видели? Вечно недовольный, рожа кислая, все у него вокруг виноватые. Ненадёжный он, убогий…

Близко поставленные глаза-буравчики неумолимо целят в собеседника, а над ними, едва прикрытая редкой прядью, лысина.