Росгальда

Он смотрел на отца, сияя от радости, но все-таки вздрогнул, когда мышь зашевелилась в его маленькой, зажатой в кулак руке, и издала короткий, трепетный свист.

– Мы пустим ее погулять по саду, – сказал отец, – пойдем!

Он велел подать себе зонтик и взял мальчика с собой.

Небо посветлело, дождь чуть-чуть накрапывал, гладкие стволы буков блестели, точно чугун.

Они остановились между пышно разросшимися, сплетающимися в узлы корнями нескольких деревьев. Пьер присел на корточки и медленно разжал кулачок. Щеки его раскраснелись, а светлые серые глаза сияли от возбуждения. И вдруг, точно не в силах больше переносить ожидания, он разом раскрыл ручку. Мышь, крошечный молодой зверок, опрометью выбежала из темницы, остановилась на расстоянии фута перед большим корнем и села на него. Видно было, как волновались от прерывистого дыхания ее бока и испуганно глядели вокруг маленькие блестящие черные глазки.

Пьер громко закричал от радости и захлопал в ладоши. Мышь испугалась и, точно каким-то волшебством, исчезла в земле. Отец тихонько пригладил растрепавшиеся густые волосы мальчика.

– Хочешь ко мне, Пьер?

Мальчик вложил свою правую руку в левую отца и пошел с ним.

– Теперь мышка уже дома у своей мамы и папы и рассказывает им все.

Он щебетал без умолку, а отец крепко держал в своей руке его маленькую теплую ручку, и при каждом слове ребенка сердце его вздрагивало и снова впадало в тяжкое рабство любви.

Нет, никогда в жизни он не сможет больше чувствовать такой любви, как к этому ребенку. Никогда больше он не сможет переживать минуты такой теплой, сияющей нежности, такого радостного самозабвения, такой грустной прелести, как с Пьером, с этим последним прекрасным образом своей собственной юности. Его миловидность, его смех, свежесть всего его маленького самоуверенного существа были, казалось Верагуту, последним радостным, чистым звуком в его жизни, они были для него тем, чем бывает для осеннего сада последний цветущий розовый куст. В нем сосредоточиваются тепло и солнце, лето и радость сада, и когда буря развеет его лепестки или иней убьет их, прощай вся прелесть, всякий намек на блеск и радость.

– Почему ты собственно не любишь Альберта? – вдруг спросил Пьер.

Верагут крепче сжал детскую ручку.

– Я-то его люблю. Но он любит маму больше меня. С этим ничего не поделаешь.

– Я думаю, он тебя совсем не любит, папа. И, знаешь, он и меня не любит больше так, как прежде. В первый день, как он приехал, я ему рассказал про мой сад, который я сам насадил, и он сделал такое славное лицо и сказал: «Завтра мы посмотрим твой сад». Но с тех пор он больше о нем не спрашивал. Он плохой товарищ, и у него уже растут маленькие усы. И он всегда с мамой, она почти никогда не бывает со мной одним.

– Ведь он пробудет здесь только несколько недель, детка, ты не должен этого забывать. А если ты не застаешь маму одну, ты ведь можешь всегда прийти ко мне. Или ты не хочешь?

– Это не одно и то же, папа. Иногда мне хочется пойти к тебе, а иногда лучше к маме. И ведь тебе надо всегда так много работать.

– На это тебе нечего обращать внимания, Пьер. Если только тебе хочется прийти ко мне, ты можешь приходить всегда, – слышишь, всегда, даже если я в мастерской и работаю.

Мальчик не ответил. Он посмотрел на отца, слегка вздохнул и казался неудовлетворенным.

– Тебе это не нравится? – спросил Верагут, у которого защемило сердце от выражения детского личика, за минуту еще сиявшего бурным мальчишеским весельем, а теперь угрюмого и вдруг постаревшего.

Он повторил свой вопрос:

– Говори же, Пьер! Ты недоволен мной?

– Нет, папа. Но я не люблю приходить к тебе, когда ты рисуешь. Раньше я иногда приходил…

– Ну, и что же тебе не понравилось?

– Знаешь, папа, когда я прихожу к тебе в мастерскую, ты всегда гладишь меня по голове и ничего не говоришь, и глаза у тебя совсем другие, а иногда у тебя бывали даже злые глаза, да. И если тебе тогда что-нибудь сказать, видно по твоим глазам, что ты не слушаешь, ты говоришь только «да, да» и не обращаешь никакого внимания. А когда я к тебе прихожу и хочу тебе что-нибудь рассказать, я хочу, чтобы ты слушал!

– Ты должен все-таки приходить, детка. Ты постарайся понять: когда я работаю, я должен хорошенько-хорошенько обдумать, как сделать все получше, и все мои мысли заняты этим. Вот мне и бывает иногда трудно оторваться и слушать тебя. Но я попробую, когда ты придешь в следующий раз.

– Да, я понимаю. Я тоже часто думаю о чем-нибудь, и вдруг меня кто-нибудь зовет, и я должен слушаться – это ужасно неприятно. Иногда мне хочется целый день сидеть на месте и думать, и как раз тогда меня заставляют играть или учиться или делать что-нибудь. Я тогда ужасно злюсь.

Пьер напряженно смотрел перед собой, усиливаясь выразить свою мысль как можно яснее. Это было трудно, и ведь большей частью его так и не понимали до конца.

Они уже были в гостиной Верагута. Он сел и поставил мальчика между коленями.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Пьер, – успокаивающе за-метил он. – А теперь что ты хочешь: смотреть картинки или рисовать? Я думаю, ты мог бы нарисовать эту историю с мышкой.