Роскошь нечеловеческого общения

Однако Суханов думал и о том, как развивались бы события, если бы, скажем, эмиссары, отправившиеся останавливать танковую колонную, не взяли с собой десять тысяч долларов. Вернулись-то они с победными улыбками на лицах, но, разумеется, без денег.

Суханов верил своим людям и знал, что они, конечно же, не прикарманили эти деньги. И даже не спрашивал, куда, кому и за что они заплатили.

— Андрей Ильич, все деньги ушли, — сказал ему Игорь, двадцатипятилетний программист, один из самых перспективных работников «Города» и в то же время весьма ушлый парень, обладающий талантом договариваться с мелкими чиновниками и мелкими начальниками. — Вам написать отчет?

— Нет, не нужно, — ответил Суханов. — Я тебе верю. А меньше знаешь крепче спишь.

— Да, — кивнул Игорь. — У меня вера в человечество тоже слегка пошатнулась. Началось все с ГАИ…

— Не нужно, Игорь, не нужно, — замахал руками Суханов. — Я все могу домыслить. Все. Как говорится, задание выполнили — молодцы. Родина вас не забудет.

Последнюю фразу Суханов произнес очень серьезно. Родина для него, как он сейчас с удивлением начал понимать, не была пустым звуком. Она была Родиной. За которую он и деньги был готов отдать, и дом, и работу, и время, и саму жизнь.

— Это был звездный час, — повторил Суханов. — Сейчас ситуация в корне изменилась. В корне. К сожалению, популярность Павла Романовича в массах стремительно катится вниз. Быстрее, чем хотелось бы.

— Причины вам известны? — спросил Лукин.

— Конечно. Они ясны каждому здравомыслящему человеку. Причины, с одной стороны, — в русском менталитете. С другой — в жесткой конкурентной борьбе за власть. Противники у Павла Романовича достаточно сильны.

— Слишком мягко сказано, — заметил Лукин. — А что вы такое сказали про русскую ментальность?

— Я сказал не про ментальность. Я имел в виду особенности характера. С ментальностью отдельная песня. Я про патологическую тягу к чуду и короткую память. То есть им нужно все сразу. Много и сейчас. Постепенно и долго их не устраивает. Я знаю, о чем говорю. У нас ведь как? Если прибыль меньше ста процентов — никто и разговаривать не будет, какие бы выгодные и интересные предложения ты не выдвигал. Отсюда — все: и нищета, и цены в магазинах, и озлобленность. И преступность. От характера. Салтыков-Щедрин на этом себе литературный капитал сделал. Ведь украсть — по сути дела, и означает получить вот это самое искомое чудо. Не было ни гроша да вдруг алтын, как сказал Островский. Щеголял в ватнике зековском, клянчил у друзей на кружку пива, а назавтра — глядь, в бостоновом костюме, с поллитрой в кармане, угощает дружков сигаретами, вечером дерется в ресторане… Вот оно, настоящее чудо. Пошел, украл и гуляй, пока деньги не кончатся. Или пока не посадят. Это тоже в определенном смысле мужская романтика. У нас ведь народ, в массе своей, тюрьму воспринимает как нечто должное, как что-то вроде службы в армии. Мужик? Ну значит должен посидеть немного, иначе какой же это мужик… Прямо не говорят, но где-то в глубине, в подсознании это держится крепко. Помню, маленький был с каким же упоением мы во дворе пели под гитару: «Вдоль по тундре, по широкой да-а-ароге, где мчит курьерский «Воркута — Ленинград»! С детства эту блатную романтику впитывает народ, и она, сволочь, сидит внутри. А вытравить ее очень трудно… В некоторых, скажем, ее нет совсем, но это, как говорится, классово чуждые элементы, сомнительные типы, их могут уважать и приветствовать, но все равно будут обходить стороной. До конца им никогда не поверят, ибо они чужие. Совсем чужие. И никогда своими не станут. Потому как не сидели, не сидят, а если и сядут, то без всякого удовольствия. И книжки потом будут строчить о том, как в тюрьме права человека нарушаются. А это уж совсем не по-русски. Вот Греч — он как раз из таких, из чужаков. Понимаете, о чем я?

— Мы отвлеклись, — сказал Лукин.