Россия и Европа. Т.2

Мы не два года вели войну — мы ве­ли её тридцать лет, содержа мил­лион войска и беспрестанно грозя Европе... Николай не понимал сам, что делает. Он не взвесил всех по­следствий своих враждебных Евро- певидов — и заплатил жизнью, когда, наконец, последствия эти открылись ему во всем своем ужасе.

А.В. Никитенко

Внутренняя политика империи, в которой мы все это время пыта­лись разобраться, служила, однако, для Николая Павловича, как и для его старшего брата, лишь фоном для политики иностранной. В этом, по крайней мере, отношении сыновья Павла I были очень похожи. Именно на международной арене рассчитывали они снис­кать бессмертную славу и право на вечную благодарность потом­ства. Александру Павловичу, как мы помним, это удалось. За победу над Наполеоном он был удостоен Святейшим Синодом, Государ­ственным Советом и Сенатом империи титула Благословенный, По­добострастные коллеги по Священному Союзу именовали его не иначе, как Агамемноном Европы. Даже А.Н. Боханов открывает свой учебник по русской истории XIX века знаменитой когда-то гра­вюрой «Император Александр восстанавливает Францию», на кото­рой великодушный хозяин Европы ведет поверженную было Мари­анну на почетное место среди легитимных держав.

Гпава пятая

Восточный вопрос \J f^LJ-w-rbtf ГТ

ivU И I с r\L I Пытаясь охватить одним взглядом все три десятилетия иностранной политики Николая, практически невозможно отделаться от впечатления, что лавры старшего брата не давали ему спать спокойно. Он тоже мечтал о блистательных победах, о репутации Агамемнона в Европе и о ти­туле Благословенного в России. Проблема была лишь в том, что си­туация в Европе второй четверти XIX века сильно отличалась от пер­вых его десятилетий, которые пришлись на царствование Александ­ра. И главное отличие заключалось в том, что место великого

корсиканца заняла в качестве континентального «возмутителя спо­койствия» ничуть не менее грозная европейская революция.

И следовательно, единственной для Николая Павловича воз­можностью сравняться с покойным братом могла стать только побе­да над этой революцией. Федор Иванович Тютчев очень точно сформулировал для него эту задачу. «Уже с давних пор, — писал он, — в Европе только две действительные силы, две истинные дер­жавы: Революция и Россия. Они теперь сошлись лицом к лицу и зав­тра, может быть, схватятся. Междутою и другою не может быть ни договоров, ни сделок. Что для одной жизнь, для другой смерть».¹

Только поняв этот контекст николаевской внешней политики, сможем мы оценить всю наивность сетований М.П. Погодина на то, что «Мирабо для нас не страшен, но для нас страшен Емелька Пуга­чев», и потому «революции ... у нас не будет... мы испугались её на­прасно».² Наивными были эти сетования по простой причине: в отли­чие от Тютчева, Погодин не оценил тщеславие своего императора.