Россия и Европа. Т.2

образом привела она к европейской войне. Впрочем, для подавля­ющего большинства историков — и в России и в Европе — тут и во­проса никакого нет. Большинство исходит, как мы уже знаем, из то­го, что победа над международной революцией каким-то образом сделала Николая хозяином Европы, что у него закружилась оттакой необыкновенной власти голова, и он в результате приступил к лю­бимому занятию, о котором якобы мечтал всю жизнь. То есть к рас­членению Турции. Короче, никакой переориентации внешней поли­тики не требовалось.

¹¹³ Bruce Lincoln. Op. cit., p. 316.

У этого господствующего в международной историографии стерео­типа есть, однако, как мы уже видели, некоторые слабости. Прежде всего своей устрашающей репутацией в Европе обязан был Николай не столько мощи русского оружия, не повлиявшей, как мы видели, на исход революции, сколько доктрине Официальной Народности. Это она открыто провозгласила Россию инородным Европе политическим телом. Это она превратила его империю в пугало, внезапно возродив­шее в сознании европейцев давно забытую оттоманскую угрозу XVI ве­ка. Николай объявил Россию чуждой Европе — и как чуждую силу Евро­па её и воспринимала. Отсюда страх, всеобщая ненависть и массовая русофобия. Без сомнения и в России были люди, которые понимали опасную извращенность николаевской антиевропейской идеологии.

«Мудрено ли, что Европа вопиет против нас, когда мы во всем идем против течения... Честному и благомыслящему русскому нельзя [боль - ше] говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться», писал еще в 1844 ^Г0ДУ ПА Вяземский.¹¹⁵ «Народы возненавидели Рос­сию», вторил ему, как мы помним, десятилетие спустя М.П. Погодин.¹¹⁶

Во-вторых, нет никаких доказательств, что великие державы Ев­ропы действительно боялись Николая. Мы слышали, что Пальмерстон называл российское всемогущество «большим надувательством». Париж никогда не колебался бросить императору перчатку. Да и са­ма Крымская война тому свидетельство. Так что не совсем понятно, отчего, собственно, должна была закружиться у Николая голова пос­ле революции 1848 года. Даже Н.В. Рязановский, который в принци­пе не оспаривает господствующий стереотип, замечает тем не менее: «На самом деле международная позиция жандарма Европы и страны, которую он представлял, была скорее видимостью, чем реальнос­тью». И объясняет, почему: «либерализм и национализм хоть и были побиты, но не до смерти, они [по-прежнему] вели за собою обще­ственное мнение Европы — от Польши и Венгрии до Франции и Анг­лии».¹¹⁷ Для конституционных правительств, которым, в отличие от

/И. И. Гиллельсон. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество, Л., 1969. с 295.

ИР, вып. 9, с. 65.

Nicholas

V. Riazanovsky. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825-1855, Univ. of California Press, 1969, p. 250.

> Глава пятая Восточный вопрос Император иЛогодин 305

самодержавия, приходилось прислушиваться к тому, что думает публика, это было очень важное обстоятельство.

В-третьих, расчленение Порты вовсе не было, как мы знаем, лю­бимым занятием Николая на протяжении первой четверти века его царствования. Напротив, во всех без исключения связанных с нею международных кризисах — и в 1829-м, и в 1833-м, и в 1839-м, — он, как мы видели, неколебимо стоял на страже её целостности и неру­шимости. И официальной целью русско-австрийской конвенции в Мюнхенгреце было: «Общими силами не допускать никакой ком­бинации, которая наносила бы ущерб независимости верховной власти в Турции»,¹¹⁸

И Нессельроде инструктировал посла в Лондоне, что «мысль об изгнании турок из Европы безусловно приятна, но что выиграет от этого Россия? Славу без сомнения. Но в то же время она потеряет все выгоды, которые представляет близость соседнего го­сударства, ослабленного столькими войнами».¹¹⁹ Протекторат над Блистательной Портой, это прекрасно. Но расчленять-то её зачем?

В-четвертых, наконец, господствующий стереотип делает по­просту невозможным объяснить главное: почему — в прямом проти­воречии со всем своим прежним поведением — именно на заре 1850-х Николай начал вдруг прислушиваться к православно-славян- скому сценарию Погодина. Причем, не только с «благоволением», но и «с благодарностью».

Ведь достаточно сопоставить этот сценарий с циркулярами Мини­стерства народного просвещения, которые еще в 1847 году настойчи­во предписывали профессорам и преподавателям всячески внушать студентам, *гго Россия не имеет ничего общего с зарубежными славя­нами, чтобы понять: ни о чем подобном до 1848 года и речи быть не могло. Вот что вычитал о славянстве А.В. Никитенко в одном из таких «предписаний министра, составленных по высочайшей воле»: