Россия и Европа. Т.2

А теперь сопоставьте это с позицией, которую без тени смущения и с некоторым даже самолюбованием провозгласил ее внук Николай. «Да, — признавался он, — деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением на­ции».¹⁶ А вот позиция его единомышленника и сотрудника, уже упоми­навшегося графа Уварова по поводу согласного с деспотизмом «гения нации», а также «гнуснейшего и посрамительнейшего в человечестве состояния»: «У политической религии, как и у веры в Бога, есть свои догматы. Для нас один из них крепостное право. Оно установлено твердо и нерушимо. Отменить его невозможно, да и ни к чему».¹⁷

Поворот, согласитесь, головокружительный. Внук Екатерины так же грубо и откровенно разрушал дело своей бабки в XIX веке, как Г розный царь, который тоже ведь был внуком европейского ре­форматора России Ивана III, разрушал дело деда в XVI.[10] Это был то­тальный семантический переворот, если хотите. Уваров и его импе­ратор сознательно и даже с большим воодушевлением лепили анти- петровский образ России.

Дело, однако, было не только во внезапной и драматической пе­ремене официальной риторики. Еще важнее, что как прагматичес-

П.Я. Чаадаев. Философические письма, Ардис, 1978, с. 40.

В.Г. Белинский. ПСС, М., 1953*59» ^т-5» с. 305-306.

М. Лемке.

Николаевские жандармы и литература. 1826-1855, Спб., 1918, с. 42. (выделено мной. —А.Я.)

Cited in F. Fadner. Seventy Years of Pan slavism in Russia 1800-1870, Georgetown Univ. Press, 1962, p.219.

кий политик, посвятивший жизнь приобщению России к «символиче­ской» Европе, Екатерина непременно увидела бы в николаевском перевороте угрозу европейской коалиции против «отечества драго­го». И действительно, ведь крымская катастрофа была в нем заложе­на, подобно дубу в желуде. По крайней мере, по трем причинам.

Во-первых, противопоставление России Европе не могло долго оставаться лишь правительственной риторикой. Оно должно было тотчас обрести своего рода лобби, влиятельную котерию национа­листических идеологов, оправдывавших и обосновывавших эту но­вую культурно-политическую ориентацию страны. Должно было, другими словами, стать основополагающим фактом ее культурной жизни. Тем более что эпоха наполеоновских войн оставила ей в на­следство целую плеяду угрюмых проповедников «особнячества», последователей А. Шишкова и Ф. Ростопчина, ненавидевших все иностранное и подозревавших в «опасном якобинстве» даже такого выдающегося идеолога самодержавия, как Н.М. Карамзин.

Во-вторых, это «особняческое» лобби, проповедовавшее пре­восходство России над Европой, должно было раньше или позже за­ставить самодержца поверить в его собственную риторическую фикцию. И это не могло не сказаться на его отношении к Европе. Со­блазн бросить ей вызов оказался непреодолим. Во всяком случае для Николая, в котором, по выражению Пушкина, было «много от прапорщика и немного от Петра Великого».¹⁹ Соответственно, дело и кончилось Крымской войной.

В-третьих, наконец, низведение страны, как в московитские времена, на уровень Оттоманской империи, т. е. чужеродного Евро­пе тела, не могло не вызвать в ней ответную реакцию. Короче, нико­лаевский переворот был чреват возникновением в Европе массо­вой русофобии. Стоило, например, подняться в 1830-х Польше, как она надолго обрела в глазах европейской публики тот же междуна­родный статус угнетенной варварами европейской страдалицы, что и Греция, судьба которой под Оттоманским игом всколыхнула кон­тинент десятилетием раньше.

Очень точно объяснил этот резкий перелом в отношении Европы к России П.Я. Чаадаев:

Л.с.

Пушкин. ПСС, М.-Л., 1937-1959. т. 12., с. 330.

«Турки — отвратительные варвары. Пусть будет так. Но варвар­ство турок не угрожает остальному миру, а это нельзя сказать о варварстве некоей другой страны. Притом же с варварством ту­рок можно бороться у них, с другим варварством это невозможно. Вот в чем весь вопрос. Пока русское варварство не угрожало Евро­пе, пока оно не провозглашало себя единственной настоящей циви­лизацией, единственно истинной религией, его терпели; но с того дня, как оно противопоставило себя Европе в качестве политичес­кой и моральной силы, Европа должна была сообща против этого восстать».[11]