Россия и Европа. Т.2

В-третьих, наконец, просто не может великий народ бесконечно пробавляться имитацией национальной стратегии, т.е. жить без це­ли и смысла, подменяя всё это тактическим прозябанием. Ведь уже пробовала так жить Россия в постниколаевские времена — и закон­чилось дело в 1917-м мы слишком хорошо знаем как. Короче, опас­но для политически немодернизированной страны жить без нацио­нальной стратегии.

Что поделаешь, не удалось, как видим, постсоветским элитам на перекрестке стратегий преодолеть трагический опыт своих пост­николаевских предшественников. Выбрали самое простое: верну­лись к дореволюционному образцу.

Глава седьмая

Национальная идея РаЗОруЖвНИв

либералов Самой загадочной, однако,

выглядит позиция постсоветских либералов. Уж их-то Европейский проект должен, кажется, устраивать по всем статьям. Хотя бы потому, что обе остальные стратегии им откро­венно враждебны. Я не говорю уже, что дал бы он им великое пре­имущество, которого не имеет в России никакая другая элита: преимущество представить своему народу достойную (и что не ме­нее важно, доступную пониманию каждого, кто мечтает о «нор­мальной» жизни) цель его исторического путешествия. Ведь они на самом деле единственные, кто действительно способен предло­жить стране национальную стратегию: политическую модерниза­цию, гарантии от векового произвола, возможные лишь в рамках Европейского проекта.

¹⁵⁸

Johnson's Russia List, May 27, 2004.

Тем не менее подавляющее большинство либералов так же рав­нодушны к Европейскому проекту, как и остальные элиты. Объяснить это могу я лишь «экономическим кретинизмом» одних (когда люди уверены, что достаточно привести в порядок «базис», экономику, а «надстройка», то, что Чаадаев называл национальной мыслью, ав­томатически приложится) и уникальным историческим невежеством других. В результате и те и другие не в состоянии понять решающую роль «национальной мысли» на перекрестке стратегий. И нечего ока­зывается им противопоставить ни Русскому проекту националистов, ни политическому ступору бюрократии. Отказавшись от Европейско­го проекта, постсоветские либералы, по сути, сами себя разоружили.

Ну вотхотя бы один пример, который обсуждали мы в этой кни­ге очень подробно. Нет сомнения, что николаевская реакция состо­ялась бы в 1825 году и без идей Н.М. Карамзина. Только «переворо­том в национальной мысли» она без них не стала бы. И к морально­му обособлению России от Европы не привела. Более того, нельзя исключить, что под влиянием ошеломляющего крымского разгрома николаевской системы начала бы Россия своё движение к европей­ской конституционной монархии не в 1905-м, когда было уже позд­но, но, допустим, в 1855-м, когда даже Погодин заговорил об «оча­ровательном слове свобода», когда всё еще было возможно. Иначе говоря, перед нами случай, в котором именно «переворот в нацио­нальной мысли» сыграл на решающем перекрестке русской исто­рии роль поистине роковую.

Так какой же, суммируя, оставляем мы на сегодняшнем пере­крестке выбор нашей истории-страннице?У Европейского проекта, если так и не возьмут его на вооружение российские либералы, шан­сов нет. На стороне постниколаевского тактического прозябания бю­рократия, но нет, если можно так выразиться, национальной энерге­тики. Бюрократия не сможет противостоять разделению бизнеса на «патриотический» и «антипатриотический», которого энергично до­биваются пропагандисты Русского проекта. И тем более не сможет она противостоять такому же разделению культуры, т.е. российской историографии, литературы и СМИ. Короче, дело, похоже, идет к тому, что истории-страннице опять, как в 1825 году, и выбирать-то будет особенно не из чего. Русский проект и с ним моральное обособление от Европы могут победить, так сказать, by default.

Глава седьмая Национальная идея

ретроспектива Так выглядит дело,

если смотреть на него глазами разочарованных современников. С точки зрения истории-странницы, однако, вместе с которой побывали мы на многих перекрестках русского прошло­го, начиная с кровавой опричной зари самодержавия в 1560-м и до праздничного отречения от него в феврале 1917-го (так напо­минавшего отчаянные августовские дни 1991-го), дело обстоит не­сколько по-другому.

Просто у неё другая, долгая ретроспектива, longue duree, как го­ворят французы. В отличие от современников, она имеет возмож­ность сравнивать.