Россия и Европа. Т.3

Вот этой самой глубокой и трагической причины своей ошибки, этой драмы патриотизма в России, так и не понял до конца дней своих Герцен⁶⁷. Может быть потому, что приналежал к другому, еще здоровому, дониколаевскому поколению русской интеллигенции. Так или иначе, в результате болезнь осталась необъясненной. Просто потому, что если и был кто-нибудь в 1860-е, способный её диагности­ровать, так это Герцен. Почему он этого не сделал? Остается лишь предположить, что глубочайшая депрессия, охватившая его после крушения дела его жизни, в сочетании степлящейся в сердце верой в крестьянскую общину как в спасительницу России - и Европы, - помешала Александру Ивановичу ответить на роковые вопросы, перед которыми оказалась тогда Россия. Вот они.

Случайно ли, что именно в 1860-е, тотчас после того, как ката­строфически окончилась для неё эра сверхдержавности, забилась страна в самом мощном до той поры припадке патриотической исте­рии?

Излечим ли этот «патриотический сифилис», оставленный ей в наследство её земным богом?

Если излечим, то при каких условиях?

Невозможно закончить разговор об ошибке Герцена, не попы­тавшись ответить на эти вопросы. Придётся нам на минуту вернуться к теме фантомного наполеоновского комплекса, столько раз уже затронутой нами в этой трилогии.

** Колокол. С. 189.

Чего не заметил Герцен

Читатель помнит, надеюсь, что захворала этой сверхдержавной болезнью Россия после того, как волею исто­рических судеб оказалась военной хозяйкой континента, наследни­цей свергнутой в 1815 году со сверхдержавного Олимпа наполеонов­ской Франции. До кончины Александра I, однако, покуда еще числи­ла себя Россия идеологически в составе Европы, болезнь эта на практике никак себя не проявляла. Во всяком случае декабристская элита страны была от неё свободна совершенно. И империя, как мы помним, вовсе не была для неё священной коровой, и независи­мость Польши казалась ей делом вполне естественным.

Все это резко изменилось с разгромом декабризма и воцарени­ем Николая, когда Россия устами Уварова объявила, что старый ека­терининский постулат себя изжил и она больше не Европа, - неожи­данно оказавшись таким образом военной хозяйкой чужого конти­нента. Причем континента, уязвимого для «красной» революции, которая в представлении николаевских идеологов была воплоще­нием анархии. Отсюда соблазн, с особой яркостью проявившийся в новомосковитской утопии Тютчева, подчинить себе Европу, раз и навсегда восстановив в ней под российским скипетром «великий принцип власти». На практике Европа, естественно, казалась нико­лаевским геополитикам потенциальной добычей. Отсюда и обо­жествление империи, и «право великой державы», и полубезумная уверенность, что Европа «сгнила», т.е. к сопротивлению неспособ­на.

И продолжалась вся эта фантасмагория целое поколение, поку­да Крымская война не обернулась николаевским Ватерлоо и Россия была, в свою очередь, свергнута со сверхдержавного Олимпа. Официальная Народность, благословившая идейный разрыв с Европой, закончила свой век вместе с неудавшимся российским Наполеоном.

Глава четвертая Ошибка Герцена

Но осталась, как мы знаем, вторая, неофициальная Русская идея славянофилов, которые на глазах становились элитой постни­колаевской России. И былые жаркие споры о допетровской Московии, о которых рассказал нам Герцен и которые действитель­но одушевляли славянофилов, когда они были в безнадежной, каза­лось, оппозиции, неожиданно отошли на задний план перед суровой необходимостью выработать идеологию реформирующейся импе­рии.

И тут вдруг обнаружилась поразительная вещь: важнейшие сим­волы веры оппозиционной Русской идеи практически совпали с символами только что раскассированной официальной. Прежде всего речь шла об убеждении, что, поскольку царь состоит в мисти­ческом браке со страной и его порфиры отражают свет небес, само­державие несопоставимо выше любых других форм политической организации.

Возражение, что Европа уже отказалась от абсолютизма, отвер­галось с тем же карамзинским высокомерием, что и при Николае: Россия не Европа. У нас другие традиции, другая культура и вообще - что немцу смерть, русскому здорово. И если уж на то пошло, то постниколаевская Россия в еще большей степени превос­ходит Европу, чем при Николае. Ибо теперь она выше её не в одном лишь политическом смысле (сохранив благословенное самодержа­вие), но и в самом что ни на есть социальном (предотвратив, благо­даря сельской общине, пролетаризацию крестьянства). Гарантией этого превосходства является суверенность империи. Россия не должна позволить полякам и постоянно провоцирующей поляков на мятеж Европе подорвать этот сакральный суверенитет.