Россия и мессианизм. К «русской идее» Н. А. Бердяева

В. М. Пуришкевич, защитник «истинно-русских» людей, потерпев неудачу в своих попытках превратить Распутина, этого мнимо «верноподданного» и «истинно-русского» крестьянина, в свою черносотенскую марионетку, назвал его «грязным развратным мужиком»^{829}. Пуришкевич, отстаивавший сближение монархии с «верующим народом»^{830}, участвовал в убийстве человека, которого император почитал как святого, слыша в его речах «глас народа»! (Действительно, «сказывали, будто один он правду царям говорил. За то, будто и убили его вельможи»

^{831}.) Характерно, что Пуришкевич совершил это убийство вместе с представителем высшей знати — той самой, что, согласно народным представлениям, и отделяла монарха от народа. Последний русский царь оказался не способен покарать убийц Распутина. Его судьба отозвалась в народном сознании отзвуком крестьянских представлений о мужике, сумевшем попасть во дворец к царю-батюшке и за это убитом придворными. А убийца Юсупов получал письма такого рода: «В лице Распутина символически все русское крестьянство выброшено под мост»^{832}.

Параллельно процессу распада царской харизмы шел процесс подрыва петербургской системы через переплетение западнических, революционных тенденций, порожденных петровским наследием, с тенденциями диаметрально противоположными, восходящими к старым московским традициям.

Утопические учения, пришедшие в Россию из Западной Европы, в частности, фурьеризм, гегельянство, марксизм и т. д.^{833}, все теснее и неразрывнее переплетались с апокалиптическими и хилиастическими импульсами, источником которых была сама русская традиция. В тот момент, когда эти два потока слились воедино, решилась судьба петербургского самодержавия: еще де Местр предсказывал появление в России «Пугачева из университета».

Начиная с 1861 года интеллектуальные достижения Западной Европы постепенно становились доступны все более широким, недворянским слоям населения, и, таким образом, впитывались русским религиозным сознанием. Вместе с тем, в течение девятнадцатого столетия «интеллектуальные» литературные течения все больше сближались с духовным миром народа, не затронутого западными влияниями. (Это явствует даже из поверхностного сравнения писателей разных эпох, например, Г. Р. Державина с Ф. М. Достоевским. Существуют и другие примеры. В конце восемнадцатого века один из персонажей Фонвизина говорил, что лишь тело его родилось в России, тогда как душа «принадлежит французской короне». А в начале двадцатого столетия у Мережковского, в чьих произведениях столь ощутимо влияние французского символизма, можно обнаружить явственный отзвук апокалиптических устремлений, воспринятых непосредственно из народной религиозной стихии.)

Ранее эта народная духовность лишь в редких случаях находила отражение в культуре элиты. К 1905 году относятся первые попытки выразить крестьянское мировоззрение средствами, заимствованными из арсенала интеллигенции^{834}. Вскоре после этого торжество марксизма под корень скосило крестьянскую поэзию. Потому-то творчество немногочисленных крестьянских поэтов, в частности, Клюева и Есенина, так важно для проникновения в сущность народного сознания.

Народное сознание нашло выражение в творчестве левоэсеровских «скифских» литераторов. Клюев чувствовал себя поэтом «аввакумовского рода» и писал с сознанием этого духовного родства^{835}. Иванов-Разумник в 1918 г. охарактеризовал Клюева как поэта, «открывающего нам подлинные глубины духа народного». Андрей Белый тогда настаивал, что этот народный поэт говорит от лица Правды Народной. Утверждалось, что «крестьянская Россия… устами названных поэтов произнесет свое вещее слово»^{836}

.

Именно в крестьянской поэзии мы обнаруживаем ступени и этапы перехода от мировоззрения апокрифов и житийных текстов к духовным основам русской революции. Это было поколение следующее после тех, кто ходил в народ, — после поколения, в котором воссоединение народнической интеллигенции с «народом» обернулось трагической неудачей. Лишь марксистам удалось как бы осуществить его. Марксистская идеология нашла отклик у солдат, у части пролетариата больших городов, а затем через них проникла лишь в некоторую часть крестьянской среды^{837}.

Еще В. Бихан справедливо указывал на примечательный факт: те элементы европейского марксизма, через которые европейский марксизм перешел в ленинизм, задолго до Ленина присутствовали в русской духовной традиции. Первоначально марксизм в России представлял собой не более чем инструмент, предназначенный для достижения целей, к которым в России стремились издавна. Европеизированные слои (за исключением лишь самих большевистских вождей) были уничтожены или нейтрализованы иными способами в ходе коммунистической революции^{838}. Пресловутая «американизация» России, необходимая Ленину (для революционных преобразований требовался новый человеческий материал), могла быть направлена лишь на крестьянство, чье сознание и образ жизни не претерпели решающих изменений с допетровских времен[87] ^{839}.