Россия - Разборка

- Она говорит, таджик. Он работал с турками. Высокий, худой... Твою мать! - сказал Тюрин. - А ведь это и есть... Мои действия?

- Оставайтесь на месте, перезвоню.

Я набрал номер мобильника Дока:

- Ты где?

- У себя, - ответил он.

- У себя дома? Или у себя в госпитале?

- У себя в центре. Дежурство.

- Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?

- Знаю.

- Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую "Вольво-940". В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.

- Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? усомнился Док.

- Удобно.

- Он?

- Да, - сказал я. - Здесь. Поспеши.

- Еду.

Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.

- Темно-синий "мерседес" сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.

- Понял тебя, - ответил Тюрин. - Как только встречу, сразу позвоню.

Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

Мамаеву осталось жить восемь часов.

В два тридцать Док сообщил:

- Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда. Мамаеву осталось жить шесть часов.

Потом пять. Потом четыре.

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

- Вы слышите, что она кричит?

- Что? - спросил Боцман.

- Она же кричит: "Блядь! Блядь!"

- Ну тебя в жопу! - сказал Артист. - У тебя извращенный слух!

- Нет, вы послушайте, послушайте! - настаивал Муха.

Мы послушали.

- И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

- Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

- Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

- Выезжаем, - сказал он.

- Почему не звонил?

- Не мог.

- Почему отключил мобильник?

- Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

- Где ты был?

- В коридоре реанимации.

- О господи! - сказал я. - Сомов?

- Да. Галя и Игнат со мной.

- Двести?

- Да.

"Груз двести"!

Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

- Могу я рассказать им все? - спросил Док.

-Да.

Мамаеву осталось жить два часа.

В шесть сорок позвонил Тюрин:

- Встретил. Едем.

Час двадцать осталось Мамаеву.

Час.

Сорок минут.

Я набрал номер мобильника Тюрина:

- Вы где?

- Проскочили Шереметьевку.

Не успеют.

- Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

Мы вошли в дом.

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы "Синг-Синг", ожидающего казни на электрическом стуле.

И это было не так уж далеко от истины.

В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.

Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.

На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.

В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшем нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.

- Тепло-то как! Как тепло! - восхищенно проговорил он. - Я уже и забыл, что может быть так тепло!

На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.

- Здорово, Константин, - обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного.

- Доброе утро, господин Мамаев. Мамаев не шевельнулся.