Альберт Гурулёв

РОССТАНЬ

Росстань

Часть первая

Ночью в село вошли японцы. Их двуколки на громадных колесах проскрипели по Большой улице и остановились у школы. Гортанные выкрики команд взбудоражили собак; метались во дворах цепняки, душились злобой, царапали землю. Кое-где за плотными ставнями зажглись желтые огоньки, но вскоре погасли. За огородами в неверном свете ущербной луны мелькнули зыбкие тени, и в крайних верховских избах слышали, как несколько коней наметом ушли в степь. Только собаки еще долго не могли успокоиться, да у школы слышалась чужая речь.

I

Солнце выкатилось из-за Казачьего хребта, веселое, звонкое, словно ничего на земле не изменилось. Серебром инея белели крыши и заплоты, копошились на дороге пестрые куры, лениво полз из печных труб синий кизячный дым.

Бабы, проводив коров к пастуху, сгрудились у ворот.

— Ой, что-то будет, бабы, — вздыхает Лукерья, высокая, костлявая, средних лет тетка. Большие натруженные руки она держит на круглом животе. — Чует мое сердце.

— Что будет? Восподь не допустит, — откликается Костишна, перестав жевать серу.

У Костишны больные слезящиеся глаза. Она вечно жует серу, часто моргая красноватыми веками.

— Девок, говорят, они портят.

— Вам хорошо, у вас девок нет. А мне-то как? — охнула жена казака Алехи Крюкова, сын которых, по слухам, ходит в партизанах. А еще у Крюковых дочь. Как свежие сливки. За такой глаз да глаз родительский нужен.

— Верно, кума, — беспокоится Лукерья. — Сказывают, шибко они охальничают.

— Тебя-то не тронут, зазря выфрантилась. Чулки новые одела. Хоть один упал, но ничо, — под смех съязвила Костишна.

Лукерья нагнулась, подвязала под коленом чулок из серой овечьей шерсти, нахмурилась.

— Эй! Сороки! Видели живого японца? — крикнул от своей калитки Яков Ямщиков, немолодой казак с черной окладистой бородой, по прозвищу Куделя. — Вон он, в нашу сторону идет.

Испуганно озираясь, подобрав подолы, чертыхаясь и вспоминая Господа, бабы кинулись по домам. На опустевшей улице осталась только стайка ребятишек да двое парней, сидящих на широкой лавочке приземистого дома. Парни чужака вроде не замечают, вольно привалились к заплоту, дымят махоркой, но — понятное дело — любопытны не меньше ребятишек. Один из них, рыжий и плотный, длинно сплевывает, говорит что-то своему приятелю, и тот, мазнув по японцу глазами, прячет ухмылку.

Японец шел по средине улицы, развернув плечи, уверенно переставляя кривые, в желтых крагах ноги. Небрежно пощелкивал легким стеком по выпуклым икрам.

— Здравствуйте, дети, — сказал он, четко выговаривая слова.

Ребятишки ответили вразнобой.

— Здравствуй…

Сидя под плетнем, они задирали головы, чтобы получше рассмотреть подошедшего.

Лицо японца за лето успело покрыться темным загаром. На губе — жесткие, редкие усики. В карих глазах — спокойствие. Губы в улыбке приоткрывают желтые, выпирающие вперед зубы. Маленькая рука в белой перчатке лежит на широком ремне.

— Как вас звать?

— Меня Шурка, а это Степанка, вот Кирька, а он — Мишка, — одним духом выпалил Шурка Ямщиков, младший сын Кудели, тыча в друзей пальцем.

— О, хорошо, — сказал японец, раскатисто налегая на «р».

В селе часто бывали незнакомые люди. Зимой приезжали крестьяне с возами хлеба, много бывало гостей в престольный праздник. Но японцы — никогда. Ребятишки смотрели на него с нескрываемым интересом.

— А ты кто? — спросил бойкий Шурка.

— Я — японский офицер. Когда говоришь с офицером, нужно стоять, — улыбка слиняла на его лице и сразу же появилась снова. — Вы хорошие дети…

К разговаривающим подошли Куделя и его сосед Филя Зарубин. Из окна с испугом и любопытством смотрела Костишна, но выйти на улицу не решалась.

— Здравия желаем, ваше благородие, — поздоровались казаки.

Японец небрежно козырнул, угостил мужиков сигаретами. Постояв еще с минуту, он четко повернулся и так же не спеша, поигрывая стеком, пошел по средине улицы обратно.

Выехавший в телеге из проулка Петр Пинигин круто свернул к обочине, уступая офицеру улицу.

— Видишь стервеца, — кивнул в сторону Петра коротконогий Филя. — Боится ненароком обидеть.

— А вы чего сопли распустили? — накинулся Куделя на ребят. — Заморскую харю не видели? Об тебя, Шурка, дед сегодня костыль обломает за то, что с японцем целовался.

— Я не целовался с ним, — обиделся Шурка. Филя захохотал, потянул Куделю за рукав.

— Пойдем, Яков.

Ребята стояли у плетня, не понимая, за что их обругали.

— Эй, братка, Степанка! — крикнул одному из ребятишек рыжий парень, сидящий на скамейке. — Иди-ка сюда.

Распахнулись створки окна, выглянула Костишна, приставила к уху сухую ладошку.

Всю осень японцы готовились к обороне. Окна школы закрыли мешками с песком, оставив узкие бойницы. Свалили вокруг плетня и заплоты. Около ворот набросали мотки проволоки. Изрыли землю ходами сообщения, стрелковыми ячейками. Перегородили улицу телегами, сенокосилками, конными граблями, оставив лишь узкий проезд.