Рота

Я забрался к ним. Ефимов уже ножом открывал банку, а Станислав протягивал сухарь. А и в самом деле, ел то я последний раз вчера. Почти сутки не жрамши. Расселись в кружок, быстро порубали.

— Спасибо, братцы. Теперь и немца можно встретить с чистой совестью и полным брюхом. Как гансы попрут, на рожон не лезьте, но и не зевайте, а то давеча чуть не опрохвостились. Снаряды и патроны загрузили? Хорошо. Но учтите это последние. Мазать нельзя. Один снаряд — один танк.

— Товарищ командир, о чём вы со старлеем говорили? — встрял Сорокин. Ну, что у него за натура такая вездесущая?

— Он хотел взять командование обороной на себя.

— Спаси и помилуй, — машинально вскинул ко лбу руку Ефимов, но, опомнившись, оглянулся и закашлялся.

— А, что не так?

— Да, он и нам пытался права качать. А мы — морды валенком, знать ничего не знаем. Вроде с вида нормальный мужик, а на деле чушпан мутный. Кх-м.

— Так, братцы. Выполнять только мои приказы. Никаких старлеев. Их учили на танках с шашками в руках врага атаковать и «ура» при этом в открытый люк кричать. Он накомандует так, что потом будем искать, где клочки, а где закоулочки. Может быть он смелый и честный человек, но из идейных соображений всех погубит. Ясно? Тогда собирайте скатерть-самобранку и готовьтесь к драке.

Расчёты ДШК во главе с Сашкой я тоже привёл с чувство за прошлую задержку, велел поставить их машины вблизи шоссе за пулемётными гнёздами и приготовиться к большой драке. На полубатарее Строгова царил почти идеальный порядок. Они не попали под обстрел, поэтому успели хорошо окопаться и даже соорудить что-то вроде капониров. Над пушками ветерок слегка покачивал маскировочную сетку.

— Как дела, Валентин?

— Пока без проблем. Бронебойных маловато.

— Я думаю, что они потребуются в меньшей степени. Пусть танками занимаются танки, да ещё Пилипенко с Батурой. Полагаю, сейчас немцы предпримут решающую атаку. Эсэсовцы. Гонору в них больше, чем крови, и наша задача оставить в их холодных телах только один гонор совсем без крови. Приготовься к артиллерийской дуэли и стрельбе с закрытой позиции. Назначь корректировщика, пусть воспользуется танковой рацией или полёвкой. Снаряды попусту не трать. То, что вам привезли, то последнее. Удачи вам.

С батареи я сразу направился в тыл, где возле Опеля расположился Курянин с рацией, оба мои вестовые, два резервные танка, машины с остатками боеприпасов, а также Дед с Пашкой.

— Алексей, — позвал я Балю, — найди в первом взводе наших сапёров-апостолов. Помнится, вчера они минами запаслись, пусть пока отложат пулемёты и вместе со своими вторыми номерами по-быстрому поставят минное заграждение в центре по фронту. Потом сбегай на северный рубеж. Там остались караулить дороги два танка, два наших пулемётных расчёта и четверо бойцов из первого взвода в прикрытии. Предупреди всех, что скоро здесь будет очень жарко, и, если станет совсем хреново, пусть бросают свои посты и спешат сюда на помощь.

— Семён Иваныч, — кивнул я Деду, — надо раздать все продукты и воду, а то харчи останутся, а есть будет некому. Возьми Пашку и вон Ивана нагрузите и поторопитесь.

— Курянин, отбей шифрограмму: «Командарму 10. Отражены массированные атаки со стороны города и с брестского направления. Противник отброшен, понёс значительные потери. Попытка деблокады сорвана. Большая вероятность повторной атаки частей резервного 46 моторизованного корпуса СС. Боеприпасов недостаточно. Прошу по запросу провести штурмовую или бомбовую атаку с воздуха по указанному квадрату. Также прошу подтвердить мои полномочия. Командир ОРСН.».

Я отошёл, делая вид, что не вижу старлея, стоящего в пяти метрах у танка. Присев на подножке машины, я начал быстро записывать ход событий в боевой журнал, попутно делая отметки на карте. Через четверть часа Курянин крикнул:

— Товарищ командир, ответная шифрограмма.

Читаю: «Командиру ОРСН. Данные по противнику подтверждаются: 46 моторизованный корпус СС. Отправлены боеприпасы и санинструкторы. Бомбардировку обеспечим. Полномочия командира группы старшины Батова подтверждаю. Командарм 10».

Я, молча, протянул шифрограмму старлею. Он взял её, как гремучую змею, прочитал, вернул, отдал честь, и хотел было уйти.

— Товарищ старший лейтенант, можно вас на пару слов?

— Слушаю вас, старшина, — он ледяным голосом подчеркнул моё звание.

— Я не собираюсь вам ничего доказывать и объяснять, не собираюсь кичиться назначением и расположением командования. Я прошу прощения за прошлую невольную грубость, и ещё прошу вас помочь нам разбить элитную эсэсовскую дивизию. Это смертельно опасное дело, и почти невыполнимая задача, но нам уже трижды удалось решить такие же, эта четвёртая. Я не собираюсь вмешиваться в командование вашим подразделением, но прошу вас действовать сообща. Амбиции едва не погубили нашу Белостокскую группу армий и не только её, зачем нам опять прыгать по граблям. Меня зовут Василий Захарович, обращайтесь по любому вопросу, тем более по вопросам обороны, — и я протянул старлею руку.

— Пётр Гаврилович, — он недоумённо вскинул глаза, немного покраснел, пожал руку и слегка улыбнулся, — очень рад.

Старлей Симонов убежал к своим танкам, а я смотрел ему вслед и с грустью думал, что и у этого, в общем-то, нормального парня, очень скоро война вышибет из головы всякую начальственную дурь, либо убив, либо заставив стать самим собой.

Солнце всё заметнее поворачивало на вечер. Помня о жутком неудобстве наблюдения во время прошлой атаки, на этот раз я поступил просто: подогнал оба резервные танка к кромке леса в центре обороны. Два танка в центре обороны — это сила. С одного из них я и собирался наблюдать за боем. В десятке метров за танком Курянин с Балей и Ивановым принялись обустраивать углубление с кое-каким перекрытием для защиты рации от всякого летающего мусора.

Сверху с брони было видно, как в поле наши сапёры распихивают мины в промежутках между подбитой немецкой техникой. По всей линии окопов мелькали лопатки и шуршали ветки. Бойцы маскировали свои позиции, хотя теперь сбить немецких лётчиков с толку было сложно, ведь само поле боя точно очерчивало линию боевого соприкосновения. В целом всё, что можно сделать, мы сделали, и наши шансы я оценивал, как серединка на половинку. Помня о маниакальной приверженности немцев к точному времени и целым числам, я был уверен, что они начнут в 17-00. И они начали. И тогда я точно определил ширину и глубину задницы, в которой мы оказались.

Первая серия взрывов всколыхнула землю в полусотне метров перед окопами. Стреляли 105-миллиметровые гаубицы. Второй залп накрыл полосу земли уже метрах в двадцати. Я молился про себя, чтобы немцы промазали, и тут, видимо в ответ на мои молитвы, грохнули наши батареи. Потом ещё и ещё раз. Немцы ответили, началась артиллерийская дуэль, и теперь снаряды падали уже в районе батарей.

Артиллерийская перестрелка длилась уже минут десять. Кто из них кому сейчас набивает лицо, будет ясно после боя, а мне стало не до этого. Я разглядывал в бинокль готовящихся к атаке немцев. На этот раз они начали разворачивать сразу три колонны. Слева вокруг двух десятков «троек» сосредотачивались пехотинцы. Одни в полной готовности укрывались за танками, другие под прикрытием брони разгружали миномётные прицепы и таскали лотки с минами. По краям этой колонны ёрзали ганомаги, занимая удобные для стрельбы и атаки места.

В центре выстраивались «свиньёй» для атаки «четвёрки». За ними самоходки. Между ними тоже сновала пехота. Количество танков не поддавалось подсчёту, не только потому, что их было много, а потому, что они вставали друг за другом и частично были скрыты стелющимся дымом и побитыми ранее машинами.

Справа преобладала пехота. Это было видно по немалому количеству разгружающихся грузовиков и отсутствию танков.

— Курянин, передавай шифровку: «Командарму 10. Прошу немедленно нанести бомбовый удар скоплению вражеской техники квадрат 76-34. Ориентировка на месте визуальная. Командир ОРСН.»

Между тем артиллерийская дуэль продолжалась, правда, уже без первоначального энтузиазма.

— Лёшка, бегом к старлею Симонову. Скажи, что на левом фланге устанавливают полевую батарею ПТО, эти шесть стволов опасны для его танков. Напомни, чтобы вперёд нашего танка не лез. А нашим танкистам скажи, чтобы накрыли осколочными позиции полевой артиллерии. Курянин. Пилипенко на связь.

— Есть.

— Кузьма Петрович, это командир. Сейчас против вас попрёт пехота. Готовь осколочные. Пошли кого-нибудь к танкистам, пусть тоже не стесняются. Пулемётчиков предупреди. И посматривай влево. Те танки, что будут рваться в центр обороны, будут у тебя, как на ладони, да ещё и бортами. Всё бывай.

— Иван, давай к зенитчикам. Пусть начинают по готовности, когда танки выйдут на дистанцию уверенного поражения. В лоб броню «четвёрок» они не прошибут, а вот борта продырявить, гусеницы разуть, катки разбить или навесные бензобаки подпалить — это будет им по зубам.

— Товарищ командир, шифрограмма.

— Давай. «Командиру ОРСН. Бомбардировщики взлетели. Командарм 10».

Ну, что ж, это уже кое-что. Лишь бы не опоздали, а то в чистое поле бомбы покидают. Слева раздался свист мин, и брызнули осколками четыре взрыва. Твою ж прабабку! Так они наш танковый десант издаля порешат. И словно в ответ послышались громкие короткие та-та-та наших ДШК и выстрелы зениток. Миномёты с той стороны пару раз кашлянули и заткнулись. Ага! Не понравилось! Однако постепенно бой расширялся и усиливался. Справа донеслись выстрелы танковых пушек и грохнули взрывы. Осторожно подключились пулемёты, проверяя дистанцию короткими очередями. Слева гавкнули немецкие полевые пушки, и тут же получили в ответ осколочные снаряды нашего танка.

И вот наступил момент, когда вся огромная масса немецких войск зашевелилась и пришла в движение. Зрелище, скажу вам не для слабонервных. У меня даже заболела шея от бесконечного мотания головой, вверх, вперёд, вправо, влево и опять по кругу. Да, где ж вы сталинские соколы, растудыть вас! Зачем вы мне будете нужны через четверть часа?! Уф-ф. Напрасно ругался. Прощения прошу.

Три тройки наших бомбардировщиков СБ выплыли из-за леса с северо-востока и начали наползать на поле боя. Господи, лишь бы мессеры не появились. И они появились. С-цуки! Однако, и наши И-16 тоже выскочили откуда-то сбоку. И понеслось. И тут началось маленькое светопреставление. Каждый из СБ с пологого пикирования сбросил по двенадцать полусоток. Сто восемь бомб. Почти шесть тонн тротила обрушились на танки и пехоту, и весь центр поля покрылся тёмными кустами взрывов. Между тем в воздухе продолжалась отчаянная схватка. Мессеры явно преобладали в скорости и парами клевали бомбардировщиков. «Ишачки» ловко вертелись, но не успевали за стремительными серыми тенями. Вот бомбардировщик задымил одним мотором и заковылял в нашу сторону. Второй вспыхнул, и из него посыпались парашютисты. СБ-шки медленно повернули и поползли назад. Ага, вот и мессер пустил струю дыма, и захромал домой. Но картина воздушного боя уже ускользнула, поскольку нам предстояло сражение на земле.

По характеру перемещения противника и ослаблению напора атаки я чувствовал, что бомбёжка всё-таки сбила фрицам дыхание, потрепала и расстроила танковый клин. Но стадо железных слонов опять собралось и продолжило наползать на наш рубеж. Я строго-настрого предупредил командиров обоих прикрывающих центр танков, чтобы они стояли тихо и не рыпались. Сначала свою партию на малых дудках исполнят сорокапятки и зенитки, затем к ним подключится наш «неубиваемый» танк и обе батареи, потом придёт очередь танков Симонова и тех, что прячутся за домами на правом фланге. Обе резервные тридцатьчетвёрки должны вступить последними, чтобы сразу не подставиться и потом в упор долбить по прорвавшимся в центре танкам. О привлечении последних двух танков, стерегущих в тылу оба шоссе, не хотелось и думать.

Слева разгорелась нешуточная стрельба. Немецкие гаубицы попытались накидать нам фугасов, но пушки Строгова быстро испортили им настроение. Однако даже короткий артналёт сделал своё дело. Когда пыль и дым немного рассеялись, я услышал из толщи этого мутного облака отчаянную стрельбу. Немцы атаковали под прикрытием лёгких танков, и нашим ДШК, зениткам и «неубиваемому» пришлось вступить в дело.

Вскоре перестрелка разгорелась по всему фронту, но я продолжал внимательно следить именно за танковым клином четвёрок, грозно наползающему на наш центр. Вот стволы головных танков окутались дымом, и через секунду близкие взрывы взметнули в воздух тонны земли. К грохоту разрывов и свисту рваного металла присоединился треск и шум падающих деревьев. Ощутимо ударило в бок и голову. Тьфу, зараза, обязательно надо в голову, как будто других мест нет. Рвануло осколком из рук бинокль, но что облучённому прибору какой-то осколок. Отряхнув землю, я продолжал наблюдать. Вот дёрнулся и задымил один из головных немецких танков. Вот полыхнул и второй. Справа. Значит, подключились сорокапятки Пилипенко. Давай Кузьма, покажи сверхчеловекам, их место в неживой природе. Неподалёку хлёстко ударили зенитки. Оба трассера уткнулись немцу в борт. Сразу поражение и огонь. Ого, как разгорелось!

Новая волна взрывов и дыма накрыла наши позиции, видно здорово мы разозлили гордых потомков нибелунгов. Гады! Всё лицо запорошили. Вокруг на броне валялось уже не меньше десятка горячих отскочивших от меня осколков. Всё-таки реально выручает броня. Вот опять, в поясницу врезало, и я покачнулся, будто кувалдой врезали. Похоже, крупная железяка прилетела.

Справа неподалёку знакомо бухнуло, ещё и ещё раз. Эт-то что ещё такое?! Твою ж маманю! Батура, две пушки приволок на прямую наводку. Пострелять напрямую по танкам захотелось. На неподготовленную позицию!! Фактически голым стоит!! Убьют ведь дурака! В поле разгорались танки. Ещё один. И ещё. Так. Вот и Батура отметился. А теперь вали оттуда подальше! Ва… Несколько взрывов слились в один, подбросили и повалили одну пушку и скособочили другую. Никого из расчётов не видно. Ну, покажитесь же. Нет. Никого.

Слева наш «неубиваемый» танк выдвинулся вперёд. Так. Молодец Варик. Сразу крайнего немца завалил. Ого. Ещё одного. Так, и ему в ответ прилетело. Даже отсюда видно, как огненным росчерком отлетают от корпуса трассирующие болванки. Лишь бы башня выдержала и не слетела с погона. Вот ещё в немца попал, и у того башню внутренним взрывом сорвало.

Сзади мощно рвануло. Вздыбилась земля, тугая горячая волна подбросила и швырнула меня вниз. И опять по спине прилетело что-то тяжёлое. Хек-х, вылетел из лёгких воздух. Впечатался локтём во что-то твёрдое. Оглушённая голова соображала туго. Кое-как разобрался, где верх, а где низ, выкарабкался из-под кучи земли, отряхнулся, протёр глаза и проморгался.

— Товарищ командир, Курянин… — словно через вату до меня донёсся голос Бали. Он помог мне подняться. На тёмном от копоти и грязи смертельно усталом лице белели глаза, в которых отразилась боль.

— Тьфу, — я выплюнул изо рта землю, — что Курянин?

— Вон, смотрите, — он моргал, стараясь прогнать из глаз слёзы.

На месте перекрытого окопчика, где мы прятали рацию, дымилась воронка, из которой среди торчащих дыбом обломков ствола виднелись неестественно вывернутая рука и край обескровленного лица с остекленевшими глазами. Прямое попадание фугаса. Прямо под ноги. И никакая броня не помогла. Судьба опять преподала нам потрясающий урок. Горло сжала обида и боль. Я с трудом проглотил горький комок:

— Лёша, беги в тыл, кликни всех наших, кого найдёшь. Пора.

— Я тебя одного не оставлю!

— Это приказ! Исполнять!

Баля убежал, а я опять забрался на танк и постучал в люк.

— Командир, вызывай оба танка, стерегущих в тылу шоссе. Пусть поспешат. Давайте ребята, ваш выход. Стреляйте точно, быстро и через выстрел маневрируйте. Иначе они вас засекут. Удачи, — и я спрыгнул с брони. Теперь эти танки тоже мишени.

Пробравшись вперёд и влево через поваленные деревья, я перевалился через задний бруствер и скатился в засыпанный гильзами и землёй окоп вблизи пулемётного расчёта. Быстро огляделся и приготовился к бою. Впереди пространство представляло собой невообразимую мешанину из горелого железа, воронок, куч выброшенной взрывами земли вперемешку с сотнями трупов, горящего бензина, едкого порохового дыма, рёва моторов и воплей людей. На миг меня охватила паника и тут же сменилась холодной яростью. Чувства как-то сразу притупились, будто замёрзли, в голове исчезли все мысли, осталось только сильнейшее желание убивать. Нормальный человек не выдержал бы такого, но в воспалённом сознании пульсировало только одно слово «долг», и руки крепче сжимали оружие, будто от нашего рубежа зависел исход всей войны! Кто знает, может быть и зависел.

Наш «неубиваемый» продолжал долбить слева, ему подпевали другие тридцатьчетвёрки, но и там уже имелись потери. Был отчётливо виден густой дым над одним из наших танков, другому снаряд разбил опорный каток, ленивец и разорвал гусеницу. Правый фланг отсюда был виден плохо, но и там над землёй повисла чадная копоть. Наверняка танкистам приходится туго.

Вот, подорвавшись на минах, в сотне метров замерли ещё два танка с крестами. Ещё один вспыхнул от попадания справа. Подбитые танки мешали проезду других. Немцы пытались спихнуть горящее или горелое железо, начинали елозить и попадали на прицел наших пушек. Однако, судя по выстрелам, и у нас пушек поубавилось. Слева палили лишь две тридцатьчетвёрки, укрывшиеся в овражке рядом с шоссе. Другие танки, похоже, вышли из строя. Один дымился догорая, другой только чадно разгорался, а третий по-прежнему замер без катков и гусеницы.

Как и в прошлый раз, немцы отчаянно рвались к нашим окопам. Наркотой их что ли накачали? Волна атакующих приблизилась вплотную. Немцы пёрли валом, шли во весь рост, орали и галдели. Да, они и впрямь, похоже, пьяные! Наши пули рвали их тела, а они лезли вперёд, как одержимые! Полное помрачение рассудка! Замешанные на страхе и шнапсе ненависть и фанатизм — поистине зверская смесь. С перекошенными яростью лицами гансы лезли через дымящуюся баррикаду из битой техники, куч земли и трупов перед нашими окопами и от безумного бешенства были готовы вцепиться в нас зубами. Пулемёты не умолкали. Взрывы гранат, многоголосый вой, несмолкаемый густой свист пуль и звериная ненависть накатывали раскалёнными волнами.

Я менял в автомате магазин за магазином, орал, матерился и уже был готов броситься в рукопашную, когда что-то изменилось. Секундой позже я понял: к нам подошла подмога. По немецким цепям в упор хлестнули пулемётные струи свинца и громыхнули выстрелы из танковых пушек. И немцы вдруг сдулись. Сразу сдулись. Словно опомнившись, они бросились назад, падали, отползали и навсегда замирали, скрючившись, на земле. На левом фланге тоже бой затих, а справа всё ещё раздавались очереди и хлопки гранат. Пару раз грохнула танковая пушка. Два взрыва и всё. Звуки боя стихли, словно впитались в землю, а шум откатился вдаль и замолк. Теперь тишину нарушали только шорох огня, стоны и жалобные крики раненых и треск горящих боеприпасов. Густо чадили почти прорвавшиеся к позициям танки, с которых свисали обгорелые деревяшки, дымящиеся человеческие останки, торчали тросы и какие-то железяки. Бой закончился.

С трудом двигая ногами, я добрался до штабной машины, но возле неё понял, что делать мне здесь нечего. Курянин погиб, рация разбита, шифроблокнот пропал. Сашка на левом фланге со своими ДШК. Вестовые и Дед с мальчишкой куда-то подевались. Склонившееся к закату солнце намекало, что заканчивается ещё один день войны.

Истратив все силы, и даже сверх того, я натурально собрался подыхать. Не в состоянии не только двигаться, но даже моргать, я сел на землю, привалился к колесу и выпал из реальности. Мягкая темнота заботливо обняла, избавив от всех бед и тягот. Но не успел я глаза сомкнуть, как из умиротворяющего покоя меня выдернул истошный крик:

— Смирно! Ты как стоишь, красноармеец?! На кого ты похож! Где головной убор! И, что это за тряпка на голове!

Я разлепил глаза и увидел, что по позиции шныряют какие-то посторонние бойцы с трёхлинейками, а на стоящего рядом со мной Балю орёт незнакомый гебешный старлей. Да, что ж это такое! Они что специально за кустами прятались, пока мы здесь жилы рвали? Нет, они не прятались. Пока я был в отключке, прошло около часа. За это время из Коссово вернулись три наших Опеля с боеприпасами, и вместе с ними прибыло подкрепление. Со стоном я отодрал себя от земли, шагнул к капитану и отдал честь:

— Здравия желаю. Я командир группы специального назначения старшина Батов. Представьтесь, пожалуйста, товарищ старший лейтенант госбезопасности.

— Развели тут, понимаешь, анархию, — одутловатый тип, снял фуражку и протёр платком её изнутри и блестящую от пота лысину, — ты, старшина, совсем за порядком не следишь.

— Я, кажется, поздоровался и попросил представиться.

— Что-то ты слишком борзый для старшины, — он раздражённо дёрнул плечами.

— Для глухих и тупых повторяю, представьтесь! — я повысил голос, смерил его тяжёлым взглядом и моё лицо окаменело.

— Старший лейтенант госбезопасности Ламинский, начальник особого отдела полка, — от злости и важности он будто раздулся, — ты почему за бойцами не смотришь?

— Тыкать не советую, я с вами свиней не пас. Документы!! — рявкнул я.

— Что-о! Да, я тебя…

— Рота! Боевая тревога! Ко мне!

Со всех сторон раздался треск веток и валежника, и вокруг стали собираться мои бойцы. Толпа быстро росла и плотно окружала нас с гебешником. Он затравленно озирался, то хватаясь за пистолет, то, застёгивая кобуру. Скоро образовался круг плотно стоящих спецназовцев. Все они недавно вышли из боя, были покрыты копотью, кровью и пылью, и все до одной головы были покрыты головными платками. Я протянул руку:

— Документы!

Старлей, не спеша дрожащей рукой с трудом расстегнул клапан кармана и резко протянул удостоверение. Я раскрыл и громко прочитал:

— Ламинский Сергей Фёдорович. Старший лейтенант государственной безопасности. Начальник особого отдела 61 полка. Все слышали? Кто-нибудь знает этого человека? Нет? Давайте сюда вновь прибывших бойцов. Так, бойцы, кто-то из вас знает этого командира. Что? Особист полка? Уверен? Хорошо. Свободен. Личность установлена. Держите удостоверение, товарищ старший лейтенант госбезопасности. Извините за беспокойство. Рота, разойдись!

— Ты… вы что себе позволяете, старшина? Какое ты… вы имеете право…

И тут я не выдержал. Сорвался. Хрен с ним. Что будет, то и будет. Я крепко схватил его за рукав и поволок через кусты к тому месту, где прошлый раз дрались врукопашную. Времени не было убрать две сотни немецких трупов. Я дёрнул хама за рукав и прорычал:

— Вот здесь я получил это право!

Потом потащил упирающегося побледневшего особиста через растерзанный взрывами березняк и через три десятка метров выволок его на линию окопов, за которыми открылась вся панорама поля боя. Тут и там виднелись части втоптанных в землю тел, где спина, где сплющенное лицо, где кисти рук под цвет земли. У ног старлея из-под кучи выброшенной взрывом земли торчали две подошвы немецких сапог и рука.

— И здесь я получил это право! — я отпустил сомлевшего капитана, и, отряхнув руки, стал глядеть на раскинувшееся от края до края забрызганное кровью и дерьмом месиво из голой горелой земли, железа и бывших людей. Неподалёку лежал безрукий труп с вывернутой вбок головой. У другого на отвратительно искажённом лице застыли красные пузыри. У меня самого по спине пробежали мурашки и начало потряхивать. Обернулся я на звуки рвоты. Старлея буквально выворачивало наизнанку. Поблизости стояли его бойцы и многих из них тоже рвало.

— Смотрите, товарищ старший лейтенант госбезопасности, смотрите. Всё, что вы видите, сделали те самые бойцы, которых вы начали строить. Они прошли через ад и победили, а вы пришли сюда опоздавшими и не имеете права голоса.

— П-прос…тите, стар…шина. Отой…дёмте. — он судорожно втянул воздух, и его лицо исказили ужас и отвращение.

В стороне бледный, как смерть, старлей отдышался и с трудом проговорил:

— Я такого даже представить не мог. Нигде о таком даже не услышишь. Я был не прав. Понимаете, меня срочно отправили сюда, ничего не объяснив. Ваши машины загрузили боеприпасами, а мне дали сборную полуроту и приказали двигаться на помощь заслону. Даже не предупредив, что здесь такое…

— Ладно, товарищ старший лейтенант госбезопасности, забудем. — Я начал осторожно спускать конфликт на тормозах, мысленно ругая себя за несдержанность. Плохо, начал терять хватку. Поистине, век живи, век учись. — Сколько с вами бойцов?

— С водителями шестьдесят пять человек. Через час подойдёт батальон с усилением, потом ещё.

— Хорошо. Мои люди смертельно устали. Три атаки за день. Да и вчера целый день воевали. Занимайте и обустраивайте окопы. Ставьте посты и наблюдателей. Организуйте отправку убитых и раненых в Коссово. Но все наши машины попрошу сразу же вернуть, они причислены к управлению 10 армии. А пока я снимаю роту с позиций на отдых, если что, присылайте вестового. Успешной службы, товарищ старший лейтенант госбезопасности.

Я отдал честь и вернулся к своему осиротевшему НП. Никого не хотел озадачивать и тревожить. Но оставались дела неотложные. Получив от взводных сведения, я попросил их помочь с эвакуацией раненых десантников и приказал отвести людей на отдых.

На северном краю колхозного двора, на берегу перед прудом возвышались два старых кряжистых дуба в окружении десятка берёзок. Под сенью тех деревьев я и предложил разбить лагерь. Больше часа потребовалось, чтобы изо всех закоулков собрать роту вместе с оружием и снаряжением. Потом чуть в сторонке на самом высоком месте мы похоронили нашего связиста скромного, исполнительного и внимательного Курянина Вячеслава Сергеевича. Царствие ему небесное, ибо славен и свят воин положивший живот за други своя.

Вокруг разлилась вечерняя тишина. От усталости руки уже отказывались повиноваться, и глаза закрывались сами собой, но, кряхтя, как старик, я уселся на подножку машины и принялся заполнять боевой журнал. В конце написал: «В сводной группе 27 раненых из личного состава приданного танкового десанта, из них 11 тяжело. В бою смертью храбрых пали старший лейтенант Симонов, лейтенант Батура, лейтенант Кожин, лейтенант Аватесян, красноармеец Курянин и 48 бойцов из приданного подразделения». Только глубоким вечером в сумерках я, наконец, закончил со всеми неотложными делами. Нестерпимо хотелось есть и спать, но больше спать. Двигаясь, как сомнамбула, я проверил посты и, едва шевеля руками от дремотной слабости, замотался в плащ-накидку, и рухнул на тёплую землю, заснув буквально на лету.

Очнувшись утром, я высунул лицо из плащ-накидки, прислушался и сначала испугался, что оглох. Но потом чуть в стороне протрещала сорока и свистнула какая-то пичуга. Слава богу, не оглох. А что случилось? Случилась тишина. За лесом на севере прекратились канонада и рокот боя. Неужели корпусу фон Швеппенбурга капут? Об «или» даже думать не хотелось. По листьям пугливо пробегали пятна слабого утреннего света. Над землёй парила еле заметная дымка, и темнело синевой небо на западе. Я подвинул прижавшегося ко мне Лёшку, в волосах которого застряли листья и травинки. Он всхрапнул и повернулся на другой бок. Осторожно перешагнув через спящего Павла, я направился к пруду. Тропинка сбежала по склону оврага, перепрыгнула через бьющий из-под толстых дубовых корней родничок и упёрлась в широкие мостки из потемневших досок. За два последних дня я настолько пропитался потом, пылью, дымом, чужой кровью и адреналином, что несло от меня, как от душного козла. Поёживаясь от утренней прохлады, я скинул одежду и голяком сиганул в пруд. Холодная вода перехватила дыхание, обожгла тело и заставила кровь быстрее бежать по сосудам. Смыв всю накопившуюся грязь, я простирнул бельё, тщательно пошмыгал камуфляж и портянки и даже промыл изнутри сапоги.

Вокруг раздавались мирные звуки раннего летнего утра, будто и не было никакой войны. В высоких кронах лесных великанов шелестел ветерок, и беспечно щебетали птицы. В мокрых исподниках, босой и с выстиранной одеждой в руках я поднялся по тропинке наверх и хотел уже развесить барахлишко на ветках, когда увидел между деревьями дымок и унюхал аромат съестного. Отчаянно захотелось жрать. И я порысил на запах.

У костра хозяйничал Дед. Он пристроил над огнём длинную оглоблю от телеги, подвесил на неё неизвестно откуда взявшийся огромный котёл и самодельной деревянной шумовкой задумчиво помешивал варево, от которого исходил оглушительный запах гречневой каши с тушёнкой. Рот тут же наполнился слюной. Сохраняя непринуждённый вид, я расправил на краешке оглобли камуфляж, осторожно приставил к огню сапоги, сам встал поближе к костру и скоро согрелся. Не в силах больше терпеть, я украдкой потянулся своей ложкой к вареву и тут же получил шумовкой по руке. Я сделал вид, что мне больно, зашипел и, облизывая пустую ложку, искоса глянул на Деда. Тот невозмутимо продолжал помешивать кашу и сдержанно ворчал:

— Вот пока некоторые плющат лицо и храпят так, что в Минске наверно слышно, бедный Семён Иванович должен думать, чем всю эту банду головорезов накормить. Опять-таки, давеча некоторые чересчур умные командиры заставили раздать весь сухпай. Ну, и где та жрачка? — продолжал он обиженно ворчать. — По небу летает, да, по кустам висит. Вот и приходится думать, где бы харчишек подрезать, чтоб какую-никакую объебуриху сварганить.

— Всё ворчишь, Дед, а ребята и впрямь вчера из сил выбились.

— Эх, Васька, вот, ты всё Дед, Дед, а мне ведь на днях только тридцать восемь стукнуло. Жизнь потрепала, конечно, а ведь детишкам-то моим всего двенадцать, восемь да пять. И вовсе я не ворчу, а наших мальчишек жалею. Эк, подлючая война с ними обошлась. Ещё своей жизни толком не видали, а уж сколько чужих позабирали. Ох, и аукнется им потом всё это жуткими ночами. Петух тоже думал, что купается, пока вода не закипела.

Между тем на запах потянулись бойцы. Они стояли в сторонке, облизывались, шушукались и переминались. Дед спокойно и иронично наблюдал за этой суетой. Я встал во всей своей кальсонной красе и рявкнул на эту шатию-братию:

— А, ну-ка, все марш вниз к пруду. Морды, ноги, муды и задницы помыть, исподнее, камуфляж и сапоги постирать. Бегом! Кормить вонючее стадо козлов и помойных кабыздохов никто здесь не собирается.

Парни с хохотом посыпались вниз по тропинке, и вскоре оттуда донеслись плеск воды, смех и вопли. Всем подходящим к костру проснувшимся голодающим я, молча, указывал на тропинку, ведущую вниз. Примерно через час в ярких лучах восходящего солнца вся сотня в мокром постиранном белье, пристроившись кто где, жадно уписывала вкуснейшую распарившуюся кашу. Я, молча жевал с отсутствующим видом, не прекращая думать и прикидывать разные варианты дальнейших событий.

— Командир, вот ты спросонья мучил нас неприятными, можно сказать, жестокими процедурами, — проговорил Сашка с набитым кашей ртом, — и пока мы яйца в холодной воде полоскали, махра уже почти всё поле обшмонала. Сейчас, портяночники небось французский коньяк пьют и сардинами закусывают. А мы что рыжие? Необмытая радость радостью не считается.

— Отставить распускать слюни, раскатывать губы и неприлично лезть из кожи! — шутливо скомандовал я.

— Звиняюсь, — встряхнулся Сашка и сделал двусмысленный жест, что-то среднее между реверансом и «пошёл нахрен».

— Не завидуй голодной пехоте. Пусть полакомятся, а то вчера, глядя на нашу работу, они весь харч выметнули. Теперь насчёт радости, на которую тут довольно нахально намекал мой заместитель. Кто поел, привести обмундирование и оружие в должный порядок и получить боеприпасы. Тем, кому взводные работу не найдут, могут отдыхать, или, так уж и быть, пойти в поле и пособирать трофеи. Что брать помните: патроны, гранаты, пистолеты, индпакеты, бензин, моторное масло, инструмент. Только сперва доложиться командиру. В поле смотреть в оба, на мины не нарвитесь и на гансов поглядывайте, недобитки могут вам гранату за пазуху сунуть. Убить не убьют, а настроение испортят. Меньше, чем по трое на поле не ходить.

Я пошёл к пруду, сполоснул котелок и ложку, напился из родника и вернулся к костру.

— Взводные, пошли, побалакаем.

Мы отошли к штабному Опелю, и я начал без всякой предварительной кудрявой болтовни.

— У нас проблема. Взрывом накрыло рацию и шифроблокнот с кодами. Связи со штабом нет. Ваши аппараты для дальней связи не годятся. По всему видно, немцев в Ивацевичах загасили, а отсюда остатки эсэсовских дивизий откатились по шоссе на юг или лесами на запад. Теперь для них земли здесь нет. В ближайшие часы здесь будет тихо, но очень скоро появятся наши большие фуражки. Как известно у победы много отцов, только поражение сирота. Вот эти «отцы» и пожалуют собирать плоды победы и писать реляции наверх. Будьте к этому готовы, и не вздумайте тыкать начальство носом в немецкие трупы. Я вчера со старлеем погорячился, и теперь сильно о том жалею. Пользы от правды не будет, а дерьма нахлебаемся по самый кадык. Всем понятно? Теперь о наших делах. Бойцов всё равно не удержать, скоро всё поле облазают. Следите, чтобы не нажрались какой-нибудь дряни и не напились, как вчера Мартынов. Если случится скандал, отмазывать никого не стану и сурово накажу. Также напомните всем, чтобы никто, даже случайно выпив спиртного, не умничал и не мёл метлой. Про нашу броню молчать даже под расстрелом, тем более что он вам не страшен. Ещё раз напоминаю: про броню молчать, иначе всем нам кирдык! Следаки затаскают и отправят на опыты, как лягушек. Вбивать это бойцам в головы постоянно. Своего бронированного оружия и снаряжения никому не отдавать и не передавать ни под каким видом. Если кто-то будет сильно настаивать, даже генерал, отправлять ко мне. Теперь о насущном. Нам нужно наладить минимальный быт и проследить за гигиеной, а то и не заметим, как завшивеем и запаршивеем. Все вопросы питания и трофеев решать с Дедом. И последнее. Не расслабляться. Идёт война и немец может выскочить откуда угодно. Поэтому выставить посты и дневальных, и смотреть в оба. Всё.

Поправив на себе ещё сырой камуфляж, я пошёл искать новое местное начальство. На другом конце большого колхозного двора у амбара стояли дивизионные полуторки, и возле них происходило осмысленное движение. Я понял, что именно этот амбар старлей Ламинский приспособил под свой КП. Сам он, стоя неподалёку, распекал кого-то из бойцов.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант госбезопасности, — отдал я честь, здороваясь, — мне нужен пароль, хочу пройтись по рубежу.

— Доброе утро, старшина, — особист выглядел помятым и утомлённым, — пароль «Киев» отзыв «Минск». Кстати, старшина, мне нужно снять показания с ваших бойцов.

— Очень правильно, товарищ старший лейтенант государственной безопасности. Я с вами полностью и абсолютно согласен. Вот как только получу личное разрешение командующего 10 армией генерал-майора Голубева на ваше расследование, так сразу и приступайте.

— А, как же…

— Извините, товарищ старший лейтенант государственной безопасности, раньше никак. Приказ командующего. Подчиняюсь лично ему. Всего доброго, — я подчёркнуто вежливо попрощался и отправился к танкистам.

Они согнали оставшиеся девять относительно исправных танков к колхозному току напротив поворота на большак. Никак отбыть собрались?

— Доброе утро, бойцы, кто нынче у вас за старшего?

— Я за старшего, — с танка спрыгнул высокий танкист с попорченным ожогом лицом, — старшина Семёнов Иван.

— Комроты, старшина Батов Василий.

— Да, знаю я вас. Вчера мы с вами вместе тут рубились, как ненормальные. Такое до самой смерти не забудешь. Что хотел, командир?

— Узнать хотел. Вы, никак, собрались куда?

— Наших командиров побило вчера, от сводной группы остались рожки да ножки. Связи с командованием нет. Вчера особист приехал, так и он ни хера не знает. Ходит тут нервы треплет. Снаряды вам привезли, а мы-то пустые. Соляры тоже на донышке. Скажи, командир, как воевать будем?

— Ты, Иван, погоди, не торопись. Полсуток только прошло. Слышишь, тихо. Значит, ночью в Ивацевичах сражение закончилось. Сейчас там разбираются, что к чему, кто над кем начальник и, кто главный победитель. А как разберутся, так сюда и прикатят. Запомни, тут на поле боя вы герои, а вернёшься в Коссово, доказывай, что не беглый верблюд. В нынешней неразберихе там не примут никаких разумных доводов. Да, под шумок навешают на вас всех своих и чужих собак. Соображаешь? Давай сделаем так. Выбери пару бойцов посмышлёнее и пусть они на нашей машине смотаются в дивизию с твоим и моим донесением. Уважение к начальству проявишь, себя командиром обозначишь и устав соблюдёшь, а значит и солярку, и снаряды получишь, а жрачки тут и трофейной завались. Согласен?

— Да, вроде всё гладко. Когда отправлять?

— Не позже чем через час. Если что найдёшь меня вон в той рощице. И ещё, Иван, смени на полдня мою тридцатьчетвёрку на Минском шоссе. Им хоть немного очухаться надо, помыться, перекусить.

Прислонившись к борту машины, я набросал докладную записку на имя командира дивизии с кратким изложением событий. Вытащив из-под машины чумазого водителя, я объяснил ему, что к чему и велел не задерживаться. Пройдя по всему рубежу, я вышел к Минскому шоссе, где одиноко торчал наш танк. Обе машины с ДШК разместились у него по бокам. Со стоящего под откосом Опеля танкисты перегружали снаряды. В сотне метров дальше по шоссе у кромки леса утренний ветерок шевелил маскировочную сеть над пушками лейтенанта Строгова. Неподалёку на дороге стояли полуторки с двумя орудиями УСВ на прицепе. Всё, что осталось от батареи Батуры. Окинув взглядом всю сборную артиллерию, я подошёл к танку и кликнул мехвода Сорокина, подающего снаряды снизу.

— Доброго здоровьичка, как ночевали?

— Здравия желаю, товарищ командир. Нормально. Тихо было. Только на поле в потёмках кто-то шарился. Думаю, немцы что-то искали. Мы их пулемётом отогнали.

— Добро. Сейчас из батальона танк подойдёт, сменит вас до вечера. Поезжайте к колхозному току. Там в рощице вблизи пруда наш лагерь. Помоетесь, перекусите и отдохнёте маленько. Так что ты там говорил о немцах на поле? Где они лазали?

— Вон там, где ёлупень торчит, — указал он направление.

— Что торчит?

— Дерево вон то сломанное большое. Там ещё подбитые машины скучковались.

— Ага, вижу. Закончите грузиться, дождитесь смены и отправляйтесь на отдых. Ребят расчётов ДШК с собой прихватите.

Вроде всё сказал, но ноги не несли меня к батарее, слишком тяжело было начинать разговор. Пошёл.

— Где комбат? — спросил я часового.

— Вон с орудием возится.

— Доброе утро, Валентин.

— Здравствуйте, Василий Захарович, — он, извиняясь, приподнял перепачканные в масле руки с закатанными рукавами. — Вот приходится чинить на ходу. Поправим, ничего страшного.

— Жалко Евгения. На моих глазах его накрыло.

— Судьба. Жену потерял, теперь сам…

— Валентин, я полагаю, что не сегодня, так завтра, здесь начнётся большая колготня. Наши большие стратеги захотят откусить свою долю успеха, а, значит, нагонят сюда войск и выпхнут их вперёд в атаку с саблями наголо. Всё это будет стоить большой крови. Впереди сплошные болотистые леса, эти два шоссе идут через них, а немец противник умный, и заблокирует обе дороги так же, как и мы здесь. Если вас у меня заберут, постарайся не лезть на рожон. Куда нашу роту забросят неизвестно, но, если будет возможно, я тебя не забуду. Ты не против?

— Вовсе не против, Василий Захарович! Я уж и сам хотел проситься к вам. Не с этой батареей, так с меньшим калибром. Вам явно мало двух сорокапяток. Нужна четырёхствольная полевая батарея!

— Ты многого не знаешь, Валентин. Мы не простая рота, и каждый человек в ней непростой. Потому нас и называют «стальными».

— Да. Я заметил. Вас почему-то не поражают пули и осколки. Сам видел… Странно…

— Большего пока сказать тебе ничего не могу. Но запомни, при малейшей возможности я дам тебе знать. Ты меня понял.

— Понял, Василий Захарович.

— Ладно, увидимся.

Вернувшись на колхозный двор, я собрал водителей грузовиков, поскольку весь наш автопарк потихоньку начали растаскивать.

— Так, братцы-извозчики, голуби мои бедовые, число наших машин почему-то быстро уменьшается, поэтому приказываю, без моего ведома даже с места не трогаться. Иначе нам не на чем станет перевозить роту, а скорее всего уже сегодня мы отсюда отчалим. Поэтому слушайте приказ: всем, у кого машина в порядке, взять из роты толковых ребят и пробежаться по разгромленным немецким тылам. Ищите исправные грузовики и ГСМ. Про бдительность не забывайте и вверх посматривайте. Фашистские стервятники только и ждут, как бы нагадить вам в кузов.

Вернувшись на бивуак, я сразу заметил обновку: немецкую полевую кухню с посудой и всякими поварскими приблудами. Сашка сиял, как начищенный пятак и от радостного возбуждения его уши буквально шевелились:

— Вот, командир, принимай в хозяйство крупную добычу. На машине поглубже в поле нырнули и сразу зацепили. Теперь можно питаться, как в ресторане. Видишь и миски из нержавейки, и ложки с поварёшками. Культура, едрёна вошь.

— Ну, ты, Саня, совсем своего командира ни в грош не ставишь. Мало, что я, как барбос мотаюсь по всем позициям и выслушиваю всяческие бредни подчинённых и всех прочих, так теперь ты предлагаешь мне ещё и кашу варить.

— Ну, почему, только кашу, можно сварить харчо, борщ, люля кебаб, плов…, — и он ловко увернулся от моего подзатыльника.

— Всё хиханьки тебе, да, хаханьки. Легко живёшь, юноша. А вообще-то, ты молодец, кухню Деду передай. А для тебя есть одно дельце. Отойдём… Слушай сюда. Наши танкисты заметили ночью активное шевеление на левом фланге вблизи шоссе. Ориентир большое одинокое повреждённое дерево и скопление битой техники возле него. Что-то немцы там втихаря искали, да наши танкачи их отогнали. Возьми пять человек из первого взвода и пошарь там. Ищи то, не знаю что, на месте сообразишь. Но меньше, чем по трое не ходить.

— О, за трофеями я всегда, пожалуйста. — И он ускользнул ужом.

Ближе к одиннадцати более-менее определился итог вчерашней битвы. На поле боя бойцы старлея Ламинского насчитали 23 средних танка T-IV, 37 лёгких танков T-III и Т-II, 12 самоходок, 10 бронетранспортёров, 85 грузовых автомобилей, гаубицы и полевые орудия. Из 2880 убитых 53 офицера, 238 унтеров. Я перечитывал полученную сводку и не верил своим глазам. Цифры были ошеломляющими. С другой стороны, я понимал, что без поддержки танковой дивизии и шести пушек Батуры и Строгова нас смяли бы в первые же минуты боя.

Эти итоги и радовали, и пугали. Постоянно размышляя о превратностях войны, я всё время невольно отодвигал в сторону главный вопрос: какова дальнейшая судьба доверившихся мне людей? В жутком бардаке первых военных дней наши ошеломительные успехи утонули в хаосе трагических событий и поражений. Но после Ружан и Ивацевичей обстановка обязательно начнёт меняться, и на нас станут коситься и подозрительно присматриваться. Эта проблема уже третий день сидела в моей голове раскалённым гвоздём. Очевидно, что все мои бойцы изначально были обречены погибнуть или попасть в плен в кровавой неразберихе Белостокско-Минской трагедии. Из самых лучших побуждений и без малейшего насилия я дал им необычный шанс выжить. Они выжили и победили. Глядя на них, я искренне удивлялся, откуда, из каких глубин вдруг поднялась их сила и воля. Победив в пяти тяжелейших боях, они раз от раза менялись, буквально на глазах превращаясь в былинных богатырей. Наша рота уже настолько отличалась от обычной окопной махры, что меня совсем не удивляло нарастающее к ней внимание и командования, и особистов. При этом я искренне гордился ими и точно знал, что ни под каким видом нельзя их отдавать ни немцам, ни англосаксам, ни советской госбезопасности. Эти мысли тревожили и возмущали сознание, пока ещё надёжно сдерживаемое здравым смыслом. Однако я остро чувствовал надвигающуюся смертельную угрозу для роты, ведь наши бои решительно не вписывались в общую картину поражений Красной армии. Я был убеждён, что на фоне повальных и позорных неудач в первые недели войны, обязательно найдутся полководцы, которые не упустят возможность присвоить большую победу, убрав подальше и поглубже настоящих победителей. Вместе с тем и гебешники, словно стервятники, наверняка почуяли поживу и уже начали кружить над нами, а появится малейшая возможность, тут же навалятся всем скопом и заклюют. Пока довольные спасением своих армий и корпусов генералы их сдерживают, вовсю используя «стальную» роту, как мощный инструмент победы. Но едва наметится перелом, и мои ребята станут живым укором их недавней полководческой несостоятельности, они сразу отвернутся и отрекутся, вот тогда кровожадные мрази в синих фуражках и растерзают роту. Вся эта типичная для советского общества карьерная и шпионская возня была мне отвратительна, поскольку я на дух не принимал политику всеобщей подозрительности, доносительства и самодурства. Значит, нужно кончать геройствовать, пора на полную мощность включать дурака и постоянно мигрировать по принципу: я везде и нигде. А для начала надо предложить генералу Петрову, а через него и командарму Голубеву использовать нас, как подвижную рейдовую группу для действий в ближайших вражеских тылах и на разных проблемных направлениях. Подальше. А там, глядишь, или шах умрёт, или ишак сдохнет.

Но при всех опасениях и угрозах я не мог не отметить пользы от моего присутствия в этой реальности. В прошлой истории две танковые группы Гота и Гудериана замкнули кольцо окружения в Минске 27-28 июня. Сегодня уже 4 июля, а Гудериан не прошёл дальше Ивацевичей и Ружан. И именно наша рота стала острым камешком в его сапоге. «Быстроногий Гейнц» захромал, споткнулся и сломал своё танковое крыло, и теперь, теряя перья, отходит к Бресту. Можно точно сказать, что теперь через слонимский коридор наверняка выйдут не только 10 армия, но и 3, и даже частично наиболее пострадавшая 4 армия.

— Товарищ командир, очнитесь.

Передо мной стоял Сашка, и не просто стоял, а нетерпеливо приплясывал на месте, пытаясь мимикой о чём-то намекнуть.

— Мы кое-кого нашли. Там, где сказали. Нашли, короче…

— Хватит строить рожи. Ты можешь внятно сказать, кого вы нашли?

— Отойдём в сторонку.

— Ну, пошли, отойдём.

— Товарищ командир, — зашептал Сашка, — за разбитыми машинами обнаружили легковой Опель. Его крепко тряхануло взрывом и накрыло тентом от перевёрнутого грузовика. В нём эсэсовцы. Водитель и унтер спереди мёртвые, а сзади две важные шишки. Оба ранены. На петлицах у одного какие-то листочки, а у другого три кубика с полосками понизу. Мы с ребятами их притащили и запрятали в лесочке. А то тут слишком много любопытствующих. Посмотрите, побалакаете по-ихнему, и сами решите.

— Так, так. Листочки, говоришь, и кубики? — У меня возникли смутные подозрения, — пошли, посмотрим, что это за украшения.

В зарослях вблизи Минского шоссе на расстеленной плащ-накидке, прислонясь к большой берёзе, сидели двое в серой полевой эсесовской форме. Старший был ранен в ногу, туго перевязанную поверх галифе, а у младшего замотанная окровавленным бинтом голова склонилась на грудь.

— Stellen Sie sich, Standartenführer. (Представьтесь, штандартенфюрер.).

Он поднял глаза цвета северного моря с едва заметной невозмутимой иронией во взгляде:

— Kommandeur des Regiments "Große Deutschland" Graf von Schwerin, und das ist mein Adjutant hauptsturmfürer Masius. (Командир полка «Великая Германия» граф фон Шверин, а это мой адъютант гауптштурмфюрер Мазиус.).

— Wohin Sie fuhren? (Куда вы направлялись?).

— Zusammen mit Panzer-Division "Das Reich" gingen auf Verbindung mit dem Armeekorps von Schweppenburg, dessen Griffen Bolschewik. (Вместе с танковой дивизией «Райх» шли на соединение с корпусом фон Швеппенбурга, которого атаковали большевики.).

— Was Sie sagen können, damit ich behielt Sie Leben? (Что вы можете сообщить, чтобы я сохранил вам жизнь?).

— Ich bin Soldat und Tod nicht fürchte. (Я солдат и смерти не боюсь.).

Я приблизился к его лицу и уставился неподвижным тяжёлым взглядом.

— Aber bist du bereit für einen qualvollen Tod deines Adjutant. (Но готов ли ты к мучительной смерти твоего адъютанта?).

— Tun Sie es nicht. Er ist mein Neffe. Schwester nicht überleben würde. (Не делайте этого. Он мой племянник. Сестра не переживёт.).

— Dann höre ich genau zu. (Тогда я внимательно слушаю.).

— Ihre erfolgreichen Aktionen haben die Gruppe von general Guderian gestoppt und die Gruppe von general Goth verhaftet. Führer wütend und verlangt erfassen Minsk. Am 6 Juli 39 Korps schlägt Molodetschno auf Radoschkowitsch und weiter auf Minsk. 57 Korps am selben Tag traf sich in Flanke easy Оschnan auf Volozhin, — на его лице мелькнула кривая усмешка. — Uns befohlen, schlagen aus dem Süden in Hintern. (Ваши успешные действия остановили группу генерала Гудериана и задержали группу генерала Гота. Фюрер в бешенстве и требует захватить Минск. 6 июля 39 корпус ударит от Молодечно в направлении на Минск. 57 корпус в тот же день атакует во фланг из Ошнян на Воложин. Нам было приказано ударить с юга в тыл).

— Gut. Warten Sie, Sie zu evakuieren. (Хорошо. Ждите, вас эвакуируют).

Важные и страшные сведения эсэсовца полностью согласовывались с моими послезнаниями и предположениями. И сейчас главным фактором в развитии событий становилось время. Опоздать с опережающими мерами было нельзя, поскольку удар группы Гота даже без помощи Гудериана поставит наши расстроенные войска в критическое положение.

Я махнул Сашке и отозвал его в сторону.

— Саня, упакуй пленных и аккуратно и вежливо спрячь. Немцы их уже хватились и сейчас из кожи вон полезут, чтобы вернуть. А роте сегодня же до темноты надо быть в Барановичах и начать подготовку к новой операции. Связи со штабом нет, а сами сняться с позиций мы не имеем права.

— Командир, давай я смотаюсь в Ивацевичи. Тут рукой подать. Найду генерала Петрова и передам что надо.

— Давай гони. Сейчас выпишу увольнительную и докладную записку для генерала. Получишь ответ и мухой назад. И держи язык за зубами.

— Обижаешь, начальник.

Через три минуты я отдал ему докладную записку: «Комкору 17. Чрезвычайно срочно. По достоверным данным 6 июля начнётся наступление танковой группы Гота в направлении на Минск. Предлагаю силами ОРСН не позднее вечера 5 июля поставить заслон в известном месте, чтобы задержать наступление противника до начала контрудара наших войск. Подробности при личной встрече. Командир ОРСН». Сашка запрыгнул в штабную машину и был таков.

Мне оставалось только надеяться, что донесение вовремя дойдёт до командования. Я приготовился к ожиданию, но скучать не пришлось. Вскоре в окрестностях нашего расположения стало довольно тесно. Со стороны Коссова подошли два батальона пехоты, батарея трёхдюймовок, притащились полуторки с каким-то грузом. В довершении на колхозный ток въехали два бронеавтомобиля, из которых выбрались знакомые полканы: комдив Богданов и его начштаба Болотов. Соблюдая устав, я побежал к ним с докладом.

— Товарищ полковник, командир сводной группы старшина Батов, разрешите доложить.

— А, герой, — он стащил шлемофон и поправил ладонью волосы, — говорят, ты здесь изрядно повоевал.

— Почему я? Всем досталось. Ваши здорово помогли. Правда, из шестнадцати танков, только девять на ходу. Вон стоят. Геройские ребята.

— Учтём. Показывай, что тут у тебя.

— Пойдёмте, здесь недалеко, через узкий перелесок. Кстати, товарищ полковник, прикажите убрать с позиции трупы. Дюже дохлый немец противно воняет.

Полковник Богданов хмыкнул и вместе с начштаба по уже натоптанной тропинке направился к линии окопов. Перебираясь через растерзанный взрывами валежник и разнокалиберные воронки, комдив недовольно ворчал:

— Ну, ротный, ты, как Сусанин, завёл в бурелом.

— Скоро будем на месте. Ещё вчера здесь не было никакого бурелома, цветочки росли и птахи чирикали.

— Скажешь тоже, пта… Ё моё! — полковник выбрался на бруствер и перед ним раскинулась вся панорама боя, — Василий Захарович, ты что, решил сам весь вермахт прикончить? Ну и ну! Вот это картина. Такое не часто увидишь. Что скажешь Николай Николаевич?

— Я и не знаю, что тут сказать. Надо срочно послать донесение в штаб армии.

— Прошу прощения, — вставил я, — но докладная записка уже послана, ждём ответа. Нужен приказ командования по передислокации роты, а связи нет. И, товарищ полковник, пока мы собираемся, не могли бы вы взять вопросы обороны рубежа в свои руки. Тем более что больших проблем на этом направлении уже быть не должно.

Полковники переглянулись.

— Странный вы человек, Василий Захарович, — задумчиво проговорил Богданов, глядя на заваленное железом поле, — вы будто победу нам передаёте.

— О какой победе вы говорите, Семён Ильич, всё только начинается. Нам всем хватит и кнутов, и пряников, и медалей, и пуль. Так я могу начинать готовить роту к отправке?

— Да, конечно! Хотелось бы мне с вами поближе познакомиться и потолковать, но видно не суждено.

Вскоре окрестности закипели суетой. Повсюду бегали и шныряли незнакомые бойцы, и наш бивуак стал похож на разворошённый муравейник. Опасаясь налёта, я велел всем нашим почаще поглядывать на небо. Зенитки я приказал поставить рядом с машинами, но пока не цеплять. ДШК и миномёты были сложены по-походному, а бойцы плотно укладывали в кузова и прицепы пулемёты и ящики патронов к ним. Дед накрепко вцепился в трофейную кухню и решительно заявил, что лучше бросит здесь миномёты, чем этот шедевр кулинарно-технической мысли. Ладно, нехай будет кухня. Немного подумав, я послал бойца к Строгову, чтобы и он тоже готовил пушки к отъезду. И, поскольку из дивизии уже притащили ещё одну батарею, стволов здесь собралось более чем достаточно.

В круговерти сборов я не сразу сообразил, что с противоположного края двора позвали именно меня. Присмотревшись, я слегка обалдел. Там у нашей машины стояла знакомая эмка, возле неё — генерал Петров, а ко мне подбежал Сашка.

— Командир, вот привёз…, — проговорил он, шумно дыша, — приказано тебя отыскать.

— Ладно. Потом поговорим. А сейчас иди, присмотри за сборами. Проследи лично, чтобы бойцы ничего своего не забыли. Ты меня понял?

— Понял. Всё, уже бегу.

Я поспешил навстречу генералу. Отдал часть.

— Товарищ генерал-майор, командир отдельной…

— Здравствуй, Василий Захарович, — и он протянул для пожатия руку.

— Здравия желаю, Михаил Петрович, — ответил я, попутно заметив совершенно обалдевшие лица двух полковников и старлея гебешника.

— Пошли, пройдёмся… Василий Захарович, о здешних событиях мне уже доложили. Да и сам я кое-что увидел. Ваша рота достойна самых высоких наград, и я лично о том позабочусь. Но сперва скажи, что за странную записку передал мне твой боец?

— Сегодня утром, мы взяли в плен командира полка СС «Великая Германия» графа фон Шверина и его племянника-адъютанта. Кроме меня, моего заместителя и пяти бойцов их пока никто не видел. Этот штандартенфюрер утверждает, что послезавтра, утром 6 июля по личному приказу Гитлера начнётся мощное наступление группы Гота на Минск. Гудериан должен был замкнуть кольцо с юга, но сейчас, полагаю, сделать этого не в состоянии. По всем признакам первоначальный план изменился, и Гот сам будет атаковать по двум направлениям. 39 танковый корпус из Молодечно на Радошковичи. Затем, оставив пехотные дивизии осаждать Минск, Гот бросит танковый клин дальше на Смоленск, рассекая нашу рыхлую оборону. После этого немцы выйдут на оперативный простор. А, когда наши дивизии втянутся в оборонительные бои севернее Минска, им в бок ударят танковый и армейский корпуса. Пока оба эти танковых клина будут вспарывать нашу оборону, немецкие дивизии встанут на пути нашей 10 армии, чтобы она не пришла на помощь Минску.

— Ты… вы понимаете, что говорите?!

— Вполне. И до сих пор, как вы знаете, я не ошибался.

— Но это же… Чёрт, как хотелось поверить в победу… Что вы предлагаете?

— Михаил Петрович, могу ли я, старшина, что-то предлагать командованию?

— Будет вам, Василий Захарович, сейчас не время для словесной эквилибристики. Вы же всё прекрасно понимаете. А что касается званий, то военный совет фронта принял решение ввиду особых заслуг присвоить вам внеочередное звание — лейтенант. Приказ в штабе. Вот держите петлицы, специально вам вёз, хотел порадовать. Порадовал…

— Ничего, время ещё есть. Под Слонимом нам удалось, здесь удалось и под Минском тоже всё сложится. Главное, не упустить удачу, никто не знает, откуда она приходит и куда уходит. Я предлагаю вот что…, — и я начал сжато излагать свои соображения, посчитав, что пора слегка набить себе цену. — Я со своей группой собью Готу дыхание в самом узком месте. Когда немцы встанут и скучкуются, наши дивизии ударят им в бок, прижмут к болотам и там прикончат. Западную танковую группу тоже нужно зажать с двух сторон между Воложиным и Раковым, когда они оторвутся от пехоты. Главное действовать нестандартно и решительно, сочетая вязкую оборону и удары во фланг и тыл, взяв за основу тактику самих немцев. Против этого они не найдут лекарства. Если мои соображения будут интересны командованию, то подробности сообщу вечером в Барановичах.

— Что вам потребуется для выполнения задачи?

— Поскольку всё время приходится иметь дело с избыточной массой танков, прошу придать мне батарею Строгова. На армейском артскладе поменять четыре разнородные пушки на шесть одинаковых УСВ. Довести батареи сорокапяток и зениток до четырёх стволов. Благо трофейных грузовиков сейчас у нас более чем достаточно.

— А, вам не кажется, Василий Захарович, что ваша рота уверенно превращается в полк?

— Нет, скорее в бригаду специального назначения. Для полка пехоты маловато.

— Ну, ладно. Можете отбывать в Барановичи, здесь и без вас управятся. Устраивайтесь на ночёвку в той самой конюшне. Вечером предстоит серьёзный разговор с командующими, подготовьтесь. А не для огласки между нами скажу, в штабе армии вы стали чрезмерным раздражителем, и к вашей группе проявляет повышенное внимание госбезопасность.

— Об этом я тоже хотел поговорить.

— Поговорим. За предписанием подойдёте к моему адъютанту.

В три часа пополудни наша колонна начала вытягиваться на Барановичское шоссе кое-как расчищенное и подремонтированное. Проковыляв по наспех засыпанным воронкам, мы миновали участок затора и выбрались на ровную дорогу. В отличие от вчерашнего безлюдья, сегодня на шоссе отмечалось оживлённое движение. Навстречу шагали пешие ротные колонны, и проезжала техника: прошлёпали гусеницами три БТшки, потом протащилась батарея сорокапяток на конном уносе. Мы ехали в тыл, и все встречные с осуждением смотрели нам вслед. А мне тоже на душе было гадостно, из-за того, что мы как-то украдкой и наспех уходили с поля боя.

ГЛАВА 7

Как ни странно, наша казарма-конюшня стояла пустой и даже не тронутой. Мы привычно в ней разместились, будто из командировки вернулись. Отсутствовали всего-то три дня, а, кажется, месяц прошёл.

Наш разросшийся автопарк трофейных машин с трудом втиснулся в просторный двор. Набег на последнее поле боя позволил нам разжиться двумя пятитонными МАНами и пятью тентованными Мерседесами. Теперь вместе с восемью нашими «бронированными» Опелями за ротой числилось шестнадцать трофейных автомашин. По нынешним временам это была запредельная, можно сказать, непозволительная роскошь. Проблему с топливом и смазкой тоже решили наши трофейщики, и сейчас в кузовах двух пятитонок помимо боеприпасов теснились бочки с горючим и канистры с маслом.

После того, как закатили пушки и зенитки, и напоследок заполз танк, во дворе стало тесно, как в метро в часы пик.

Наскоро перекусив, все принялись вылизывать технику, оружие и снаряжение, а я засел за карту. И чем больше я в неё вникал, тем отчётливее вырисовывался план будущей операции. В размышлениях я просидел до вечера, пока за мной не явился посыльный от генерала. Стоящий возле незнакомой эмки щеголеватый лейтенант пригласил меня в машину, чтобы подбросить в штаб армии.

Сообщив об отъезде Сашке и Деду и дав указания, я забрался в эмку и меня повезли в штаб. Однако с Брестской улицы мы свернули в незнакомый переулок, и в ответ на мой удивлённый вопрос лейтенант, не оборачиваясь, ответил, что так короче, а прямая дорога повреждена недавней бомбёжкой. Так, так. Похоже, везут то меня совсем в другое учреждение, а куда догадаться нетрудно. На то намекали явные признаки. Ладно, будем посмотреть. Жизнь слишком короткая, чтобы расстраиваться по мелочам. У приземистого двухэтажного здания машина остановилась, и её сразу окружили четверо сержантов ГБ с пистолетами в руках.

— Батов, выходите, вы арестованы!

— Кто бы сомневался, — пожал я плечами, — удивляюсь, как вы так долго терпели, наверно, от нервов все когти изгрызли.

Я слегка балагурил, осознавая абсурдность ситуации и чувствуя, что вся эта клоунада скоро закончится, но откуда-то из глубины подсознания всё-таки поднялся генетический, впитавшийся в клетки мозга страх. Поднялся, огляделся и исчез.

— Молчать, изменник! — из-за спин сержантов вышел тот самый капитан ГБ, с которым я схлестнулся в Слониме. Как потом выяснилось, он числился особистом нашего 17 мехкорпуса и носил фамилию Самсонов.

— Что, уже и следствие провели, — сказал я с напускным удивлением и энергично почесал за ухом, притворяясь полудурком, — раз изменником называете? Молодцы. Все бы так оперативно работали. А ещё лучше, если бы ваши орлы также браво воевали.

— Ещё слово, и я прикажу заткнуть тебе глотку, — угрюмо прошипел он.

— А, что так? — покачал я головой, сощурив глаза, — неужто органы безопасности стали слов бояться?

— Взять его!

Я не стал сопротивляться. Тут не было моих бойцов, не было генерала, да, и я сам не хотел устраивать побоище, ведь после этого на моей судьбе и судьбе всей роты можно было ставить крест. Мне скрутили руки, провели по коридору первого этажа и сразу впихнули в допросную.

В комнате царил тоскливый полумрак. Мне показалось, что от пропитанной ненавистью, горем, насилием и густым табачным перегаром атмосферы вся краска на стенах сморщилась, облупилась и повисла лохмотьями, а решётки на окнах покрылись бугристым слоем ржавчины. Классический интерьер допросного помещения не отличался оригинальностью: потёртый и заляпанный письменный стол с переполненной окурками пепельницей, чернильным прибором, папкой для бумаг и настольной лампой с зелёным абажуром. Простой стул с потёртой кожей. В углу громоздился крашеный суриком обшарпанный сейф. Посреди грязного пола одиноко торчала облезлая табуретка бурого цвета. Пара стульев у входа.

Вслед за капитаном в комнату ввалились два мрачных звероподобных верзилы с закатанными рукавами, непокрытыми головами и расстёгнутыми гимнастёрками. Тоже понятно, кто такие. Палачи, что гадать. И, как положено, на их мутной совести не отмечалось ни малейших следов угрызений. Не церемонясь, они чуть ли не воткнули меня задницей в табурет, и встали за спиной.

— Фамилия, имя, отчество, год и место рождения? — напустивший на себя лживую многозначительность капитан Самсонов посуровел, выдохнул дым в сторону лампы и напыжился.

— Батов Василий Захарович. 1913. Русский. Калининская область село Махово. Не имел. Не привлекался. Не состоял.

— Борзеешь? Отвечай только на вопросы, а то поговорим по-другому, и смелость свою враз растеряешь.

— И что? — я поёрзал, устраиваясь на табурете, громко зевнул и нахально улыбнулся, — бить начнёте? Или сразу к стенке? Действительно, а чо время терять. Чпок и вся недолга. И можно ставить ещё одну галочку в списке заслуг в деле борьбы.

— Не боишься, значит. Улыбаешься. Ну, ну. Хочешь вывести из себя. Не выйдет. Отвечай коротко и ясно: когда тебя завербовала немецкая разведка, кто вербовал, кто резидент? — подпустил он в голос властных ноток.

— Улыбаться, капитан, надо всегда или от радости, или назло. Так и быть всё скажу. Пишите. — Надоел он мне. Пора было срываться с этого поводка. И я начал художественно «лепить горбатого»: — В присутствии двух свидетелей, занесите в протокол их имена и данные, я подожду… заявляю: 25 июня одна тысяча девятьсот сорок первого года в городе Слоним по интересующему вопросу со мной общались военнослужащие, назвавшиеся… Записали? Старшим лейтенантом госбезопасности… Записали? Достанюком и капитаном госбезопасности Самсоновым, которые от имени советской власти утверждали, что выполняют приказы наркома Внутренних Дел Берии Лаврентия Павловича.

Рука капитана, быстро записывающая показания начала замедляться и потом замерла на весу. С пера на протокол в гробовой тишине шлёпнулась капля чернил. Выпучивший глаза особист был похож на сову, вытащенную из темноты на солнышко. Я не видел, но оба верзилы сзади замерли и почти перестали дышать.

— Т-ты… как… посмел… Почему… Да, я тебя… — он машинально смахнул ладонью испарину.

— Нет, капитан, — весело огрызнулся я, — протокол написан, свидетели присутствуют. Ничего ты мне не сделаешь.

Самсонов тряхнул головой, медленно сгрёб и смял бумагу и трясущимися руками прямо на столе зажёг от зажигалки, дождался, пока сгорит и руками перетёр пепел в пыль.

— Федорчук, Гриценко врежьте гаду, чтоб света не взвидел! Сука. Такое сказать.

Краем глаза я заметил мазок движения. Кулак не пуля весит побольше, поэтому удар сзади в ухо заставил немного покачнуться, и тут же сморщиться от рёва бугая, который вертелся на месте и баюкал сломанную от удара руку. Второй тип, видимо не понял, что произошло и со всей дури врезал с другой стороны и заверещал громче первого, прижав руку к животу. Сцена травмирования отборных головорезов настолько потрясла и без того расстроенного особиста, что он достал пистолет и передёрнул затвор.

Когда я спокойно протянул связанные руки к столу, капитан отшатнулся и дрожащей рукой поднял ствол. Я медленно взял зажигалку и, глядя мерзавцу прямо в глаза, зажёг её и поднёс к пальцам раскрытой ладони. От неожиданности он опустил пистолет и уставился на мои руки. Его лицо со следами давнего порока начало быстро меняться. Зрачки слегка запавших глаз начали медленно расширяться, лицо порозовело, ноздри начали хищно вздрагивать, рот приоткрылся, и в его углу показалась слюна. Я продолжал держать руку над пламенем минуту, другую, слушая завывания топчущихся сзади бугаёв. Капитан очнулся, его потемневшие глаза забегали от пламени зажигалки к моему лицу. Потом он встряхнулся, неуверенно покосился и, нахмурившись, снова поднял пистолет. Жаль садиста, не получил бедолага удовольствия. Я бросил зажигалку на стол, вытер копоть с ладони о штанину и поднял руку показывая целую кожу.

— Ты всё понял, капитан?

— Т-ты за всё ответишь… К стенке встанешь…

— Ты болван, капитан, — я не смог удержаться от язвительных слов, — лёгкой жизни захотел, чтобы победы сами к тебе в руки приплыли. А само приплывает только дерьмо, а за жемчугом нужно нырять и иногда глубоко. Я же продиктовал тебе начало своих показаний. Как ты думаешь, сколько времени ты проживёшь после того, как делу будет дан ход? Что молчишь? Напрячь извилины, не значит, наморщить лоб. Думай быстрее, пока оба свидетеля не очухались.

Два выстрела из пистолета прекратили завывания за моей спиной, потом раздались ещё два выстрела. Капитана будто подменили. Он быстро убрал свой пистолет, вытащил из кобуры пистолеты мертвецов, выщелкнул из обойм по два патрона и вложил оружие им в руки. И тут же крикнул в коридор:

— Дежурный срочно в допросную! … Лейтенант, тут недоразумение произошло. Наши сержанты что-то не поделили и перестреляли друг друга. Унесите их, я потом сам составлю протокол осмотра и открою дело.

Я спокойно сидел на табурете и смотрел прямо перед собой, краем глаза следя за особистом.

— Я вынужден вас отпустить за отсутствием состава преступления, — бросил он взгляд исподлобья, — вы свободны… пока, лейтенант Батов.

— Я же говорил, что наши органы безопасности всегда разберутся, кто прав, кто виноват. Прощай, капитан, видишь, как всё прекрасно разрешилось, и волки сыты, и баба с возу.

Дежурный наряд вытащил трупы палачей, и я уже шагнул к выходу, как в дверях нос к носу столкнулся с разъярённым генералом Петровым. За его спиной сверкал глазами вооружённый до зубов Сажин.

— Что здесь происходит, товарищ капитан государственной безопасности? –покривился генерал.

— Обычное недоразумение, товарищ генерал-майор. Поступило донесение, что лейтенант Батов замечен в связях с германской разведкой. Всё выяснилось. Принесены извинения. Инцидент исчерпан.

— Так точно, товарищ генерал-майор, — я вытянулся по уставу и отдал честь.

— Хм. Все в машину. — С нескрываемым презрением он бросил взгляд на особиста, глянул на меня и укоризненно постучал пальцем по часам.

По пути в штаб генерал сразу взял меня за рога:

— Вечно вы, Василий Захарович, в переделки попадаете. Я заехал в ваше расположение. Говорят, уехал с каким-то лейтенантом в штаб. Но я никого не посылал, и сразу понял, что к чему. Взял вашего человека и сюда. Рассказывайте, что здесь произошло и поподробнее.

— Обычное для органов безопасности дело. Хотели свести счёты, а заодно заработать очки на поимке немецкого шпиона, а может быть и раскрыть шпионскую сеть. А кого они могли в неё включить, догадаться не трудно. — И, пока ехали, я подробно рассказал о происшествии.

Сажин спереди многозначительно покашливал, а генерал хмыкал и крутил головой.

— Повезло вам, Василий Захарович. Просто так от капитана Самсонова никто не уходил.

— Это ему повезло, теперь может быть жив останется и на своём месте. Пусть потихоньку радуется. А то привык судить копейки, за то, что рубли не сберегли.

— Вы, Василий Захарович мысли свои попридержали бы, — он нервно потёр затылок. — Я-то ладно, а с другими можно и неприятностей нажить, — сидящий впереди Сажин недовольно крякнул, — и больших неприятностей. Сейчас после поражений на фронтах все только и занимаются, что виновных ищут, и находят. А вы со своим острым языком и злопамятностью первыми под каток можете угодить.

— Нет, Михаил Петрович, я не злопамятный, — ответил я расхожей фразой, — я просто злой, а память у меня хорошая.

Сажин впереди откровенно заржал. Генерал тоже улыбнулся и махнул на меня рукой.

Пока ехали, я пришёл к выводу, что интерес к моей личности у советских карателей подозрительно вырос.

Не смотря на поздний вечер, штаб армии бурлил оживлённым движением. Бегали вестовые, лейтенанты и сержанты таскали бумаги, изредка шествовали подполковники и полковники. Чему я, в общем-то, обрадовался. Слава богу, что все бегали, значит, штаб работал.

В большой комнате с одинокой лампой под абажуром над картой склонились четыре генерала: командарм 10 Голубев и его начштаба Ляпин, командарм 3 Кузнецов и его начштаба Кондратьев. От такого обилия исторических личностей мне слегка стало не по себе, но быстро отпустило. В конце концов, в прошлой истории они наделали кучу ошибок, страшных и непоправимых, и в эти дни могли бы находиться не здесь, а в окружении, и с осколками армий бродить по лесам. Так что и эти корифеи не безупречны.

— Добрый вечер, товарищи генералы, разрешите присоединиться? — поприветствовал всех Петров. В ответ они подняли головы, кивнули и продолжили обсуждение. Петров подошёл к Голубеву, что-то сказал, тот коротко кивнул и вернулся к разговору. Я пристроился на стуле возле дверей и без особого пиетета стал наблюдать за начальством. В то же время в голове сами собой начали всплывать в памяти сотни и тысячи деталей и подробностей оперативной обстановки на западном фронте в конце июня, начале июля. Между тем, Голубев распрямился, протёр пальцами усталые глаза и проговорил:

— Товарищи генералы, у нас есть возможность послушать интересного и весьма загадочного человека, лейтенанта Батова.

— Того самого? — спросил Ляпин и вперил в меня взгляд.

— Совершенно верно, того самого лейтенанта, который будучи сержантом, накостылял сначала Нерингу, потом стал старшиной и поочерёдно побил фон Арнима и Хауссера. Тот самый бывший старшина, а ныне лейтенант, который взял в Ружанах в плен командира 47 корпуса Лемельзена.

Чувствуя себя не в своей тарелке, я встал, машинально согнал складки гимнастёрки назад и поздоровался:

— Здравия желаю. Позвольте с вами не согласиться товарищ генерал-майор. Моя роль в этих операциях минимальна, всё, как у классиков о роли личности в истории. Во всех операциях решающую роль сыграли бойцы роты спецназа, и в какой-то степени нестандартное использование обстоятельств и своевременный манёвр. Немало помогли приданные силы из других подразделений.

Генералы переглянулись и расступились у стола, как бы приглашая подойти. Послышался скрип новых начищенных сапог.

— Василий Захарович, позвольте вас так называть, нам стало известно о задержании фон Шверина и о полученных от него сведениях. О чём идёт речь?

Немного пошарив в закромах памяти, я начал издалека:

— Сказать по правде, мне немного неловко говорить в присутствии выдающихся полководцев, но, если вы настаиваете, извольте. Сегодня утром мы задержали командира особого полка СС «Великая Германия». Он сообщил, что по приказу Гитлера намечено наступление третьей танковой группы Гота в направлении на Минск с целью его охвата, блокирования и глубокого танкового прорыва в смоленском направлении. В отсутствие группы Гудериана этот удар не может иметь катастрофических последствий, поскольку не замыкает Белостокско-Минский котёл, но во взаимодействии с тремя армейскими корпусами вермахта может потеснить нашу ещё не оправившуюся от окружения группировку и нанести ей поражение.

— Но позвольте, — начштаба генерал Кондратьев слегка потерял голос от неожиданности, вскинул брови и поморщился, — откуда лейтенант может знать такие подробности оперативной обстановки на фронте?

— Александр Кондратьевич, — пришёл мне на помощь Петров, — я уверяю вас, что эти сведения абсолютно достоверные и анализ обстановки, изложенный лейтенантом Батовым, требует самого серьёзного отношения. Всё, что до сих пор было им изложено и предложено имело полный успех. О деталях недавних боёв в Слониме, Ружанах, Коссово и на Брестском шоссе вы уже знаете. Прошу прощения, что перебил.

— Ничего, ничего, Михаил Петрович. Товарищ лейтенант, прошу вас, продолжайте. Всё, что вы сказали чрезвычайно интересно, — командарм явно ухватил ниточку мысли, но его сладкий голос вкуса разговору не добавил. Напротив, я окончательно убедился, что, начав выкладывать в запале свои соображения, вляпался по самый копчик.

— Итак, — я приблизился к карте, взял со стола карандаш и продолжил излагать свои соображения. — Гот атакует двумя колоннами. Танковый корпус ударит от Молодечно на Минск. Пехотные дивизии при поддержке артиллерии и авиации начнут осаду города, взяв его в полукольцо с севера, а танки двинут дальше на восток, займут Острошицкий Городок, потом нанесут рассекающий удар на Борисов и далее на Смоленск. И, едва наши дивизии втянутся в противостояние с противником на подступах к Минску, им в левый фланг ударит вторая колонна немецкой танковой группы с дальнейшим обходом Минска с юга. Одновременно армейский корпус блокирует наши дивизии в районе Барановичей, отрезая их от Минска. Таково общее положение на 6 июля.

Генералы буквально впились в карту, молча водя по ней пальцами. Потом они почти одновременно подняли головы, и на их изменившихся лицах отражался весь спектр эмоций и чувств от гнева и тревоги до неподдельного интереса.

— Продолжайте, Василий Захарович, — мягко поощрил меня Петров, многозначительно посмотрев на Голубева.

Господи, спаси меня и помилуй. Мог ли я представить, что между делом стану вещать заполосканные и замусоленные в моё время истины нынешним военным корифеям? И вот стою, вещаю, и при этом каждое слово фактически выдаёт меня с головой. Поистине, когда гений спит бодрствует идиот. С другой стороны, время уже сочтено, и терять то мне нечего. На моём месте любой мало-мальски грамотный человек, даже такой дурень, как я, обладая достоверными послезнаниями, смог бы изложить примерный план противодействия наступающим гитлеровцам. Что я и сделал, а заодно скинул с души часть тяжкого груза ответственности:

— С учётом значительных потерь в наших вышедших из окружения дивизиях противостоять наступлению Гота будет проблематично, но можно. В первую очередь не позднее сегодняшней ночи нужно перебросить часть боеспособных соединений из из-под Барановичей в Минск. При этом прикрывающие Минск четыре стрелковые дивизии останутся на местах дислокации, а в ходе операции станут тактическим резервом. В дебюте операции усиленная артиллерией группа спецназа перекроет главную дорогу из Молодечно в Минск. У села Красное шоссе вместе с двумя речками образует треугольник со стороной примерно полтора километра, там мы и устроим засаду. Как только немцы завязнут, механизированный и стрелковый корпуса 10 армии ударят по ним во фланг, прижимая к непроходимым болотам. Одновременно третий стрелковый корпус отрежет немцам тылы. Таким образом, попавший в окружение немецкий танковый корпус будет уничтожен. Когда выступивший из Воложина танковый корпус вермахта сцепится с нашими дивизиями у Ракова, его возьмут в клещи два наши мехкорпуса из состава 3 армии. А кавкорпус, пройдя маршем между двумя колоннами противника, развернётся и прикроет нашим корпусам фланги. Блокирующую группу немцев зажмут танковая и стрелковая дивизии 10 армии. Крайне важно привлечь к операции все имеющиеся в наличии силы ПВО и истребительной авиации, поскольку противник попытается проломить оборону с воздуха. В случае слаженного взаимодействия, в течение суток, максимум — двух, ударная группа Гота перестанет существовать, а группа армий «Центр» полностью утратит наступательный потенциал. После этого можно будет закончить вывод войск из белостокского мешка и стабилизировать фронт по линии Лида-Слоним-Ивацевичи-Пинск.

Генералы сначала хмыкали, потом призадумались, потом облепили карту, громко между собой споря. Спустя полчаса они подняли головы и уставились на меня, как на марсианина.

— Василий Захарович, — проговорил Голубев немного глухим, но спокойным голосом с довольными интонациями, — очевидно, в вашем предложении имеются неоспоримые плюсы, и, пожалуй, оно единственно правильное. Однако удивляет ваша неожиданная и недюжинная осведомлённость. Вы ничего не хотите рассказать нам о себе? — его губы чуть скривились, но радости в той улыбке было мало.

— Я понимаю ваше удивление и недоверие, — я буквально кожей почувствовал опасность и, всячески ругая себя за чрезмерную увлечённость, мысленно лихорадочно искал выход. — На вашем месте каждый вменяемый генерал реагировал бы также. Скажу одно, когда закончится этот кризис, я обещаю, что расскажу о себе всю правду. — Ничего лучшего для отмазки я не придумал.

— Хорошо. Как вам угодно. Но имейте в виду, мы все, а я, во всяком случае, будем ждать. Что касается обеспечения вашей группы, я дам указания, решите этот вопрос завтра утром с Михаилом Петровичем и с нашими начальниками служб от моего имени. Удачи вам.

Я трясся в командирской эмке и думал о встрече с генералами. В целом они показались мне вполне адекватными людьми, и, хотя бы выслушали меня. По крайней мере, теперь операция точно состоится. При этом я матерно ругал себя за несдержанность в суждениях. Теперь генералы с живого меня не слезут. Если успеют. Из отведённых мне в этом времени шестнадцати дней прошло уже десять. Завтра одиннадцатый.

Я чуток расслабился и перестал прогонять из головы давно и крепко засевший неудобный вопрос: лично я чего добиваюсь? Да, случилось так, что некие высшие силы вытащили меня из небытия. Но ведь они не поставили конкретной задачи, лишь пожелали мне оставаться самим собой. А что творю я? А ничего особенного не творю, лишь всё время пытаюсь найти наилучший выход из беспрерывной череды безнадёжных ситуаций, выпутываюсь сам и стараюсь спасти доверившихся мне людей. И не моя вина, что число таких людей растёт не по дням, а по часам. Вместе с тем я честно признался себе, что в глубине души рад, что попал в лето сорок первого. И, как только пришло осознание случившегося, моя неуёмная натура подтолкнула меня к воплощению давней юношеской мечты как-то исправить вопиющие, трагические и несуразные ошибки начала войны. Но, тем не менее, нарастающая лавина событий поглотила меня с головой, и пока я так и не смог найти ответ на прямой вопрос: вправе я ли менять ход истории? И при этом я совершенно точно знал, что лишить меня такого права уже не сможет никто. А что касается хронопарадокса, то на этот счёт у меня давно сложилось своё особое мнение. Те, кто выжил в войне, дали потомство, которое и определило дальнейший ход истории, и оно из неё уже никуда не уйдёт. А те, кто благодаря вмешательству сможет избежать гибели, тоже дадут потомство. И тогда в истории останутся старые и появятся новые личности. Что же в этом плохого?

Короткая летняя ночь прошла незаметно, и светлое росное утро застало меня у входа в штаб армии. Я сидел в кабине, смотрел в окно на бриллиантовые капли росы на листьях крапивы и ждал начальника артиллерии, комбрига Рослякова. На наше счастье, он появился одним из первых, и я сразу же подступил к нему с заявкой на смену артвооружения. Судя по его выражению лица, он с удовольствием бы меня даже не расстрелял, а лично четвертовал за то разорение, которое я ему учинил. Но против резолюции командарма не попрёшь, и через два часа вместо нашей разношёрстной потрёпанной в боях батареи во дворе конюшни разместился табунок новых орудий: шесть трёхдюймовок, две сорокапятки и две зенитки. Лейтенант Строгов чуть ли не обнюхал каждую пушку, а потом вместе с Пилипенко и Сергеевым на двух Мерседесах поспешил в артуправление за недостающим личным составом. Сашка с отделением из первого взвода с кипой бумажек на четырёх грузовиках мотался по разным складам, получая боеприпасы. Миронович таскался хвостом за начальником автотранспортной службы, решая свои автомобильные проблемы. Ну, а Дед спокойно и въедливо доставал у начальника тыла разное необходимое в хозяйстве имущество.

Неотвратимо приближался полдень. Не видя конца и края деловой суете, я решил её закончить волевым усилием. В час пополудни наша немаленькая колонна начала вытягиваться на Минское шоссе. До вечера нам предстояло отмахать полторы сотни километров. Поскольку тащить пушки быстрее 35 км/ч не разрешалось, я рассчитывал добраться до Красного часам к шести. Но для войны простая арифметика никак не подходит. Затык произошёл из-за жутких пробок на перекрёстках в пригородах Минска. Не знаю, то ли войска перемещались по своим планам, то ли вследствие моего ночного разговора с генералами, но, даже с пробивной бумагой из штаба армии с подписями и печатями, мы потеряли в заторах больше часа. Зато после Минска дорога на Радошковичи порадовала свободой, и около семи вечера мы миновали Красное и дотащились до места.

Перед нами открылось продуваемое всеми ветрами пространство большого треугольного пойменного луга между речкой Уша и её притоком Писаревкой. В основании этого треугольника с запада на восток, из Молодечно в Минск тянулось широкое шоссе. Место позволяло нам быстро и свободно маневрировать, а значит именно здесь мы и подождём немецкую дивизию.

Сразу за городом, перед главным мостом через реку батарея Строгова свернула с шоссе на грунтовку, протянувшуюся между кромкой леса и берегом. Здесь на опушке мы и решили поставить орудия, поскольку сама река Уша была прекрасным естественным препятствием для противника. А главное, с возвышенного берега намеченный для засады участок шоссе простреливался на всём его протяжении. Пушкари сразу начали окапываться, сооружать капониры, а два отделения второго взвода взялись энергично рыть окопы и шесать пулемётных ячеек перед батареей вдоль кромки берега. Старшина Прокопенко со своими «бронированными» сорокапятками, двумя новыми зенитками и отделением бойцов с тремя пулемётами проехал по той же дороге на полверсты дальше до небольшого, но крепкого моста недалеко от впадения Писаревки в Ушу. Там предстояло оборудовать позицию для правого заслона. К тому же оттуда полностью простреливалась грунтовая дорога, проходящая по той стороне речки. Пара наших «бронированных» зениток вместе с отделением бойцов из первого взвода и тремя пулемётами расположилась в центре обороны по обе стороны городского моста на Минском шоссе. Слева от шоссе два отделения первого взвода с шестью пулемётами строили узел обороны у левого моста через Писаревку. Там начали окапываться обе новые сорокапятки, «бронированные» ДШК и миномёты. От того крепкого моста хорошо накатанная грунтовка, дальше тянулась по лугу в ста метрах параллельно шоссе. Танк разместился на той левой грунтовке среди нескольких ветхих заброшенных хибар грустного вида. Оттуда простреливалось всё шоссе и левый сектор. Оба сапёра с приданными помощниками немедленно принялись минировать подъезды к крайним мостам. В целом наш заслон походил на рыболовную сеть, в которую должна была «заплыть» танковая дивизия. Подгоняемые прошлым опытом, все бойцы трудились не покладая рук и к ночи в основном работы закончили.

Сгустились вечерние тени. В тихих сумерках тут и там происходило какое-то движение. Кто-то достраивал окоп и налаживал маскировку, кто-то в который раз проверял оружие, кто-то снаряжал боеприпасы и протирал от смазки снаряды, а кто-то спешил прихватить пять-шесть часов сна, устроившись на плащ-накидке под тёплой шинелью. Но никто не развёл ни одного костерка, прекрасно понимая, что этого делать нельзя.

На землю опустилась тёплая летняя ночь, лёгким туманным пухом окутавшая пойму реки. Пустующий кирпичный дом, в котором я устроил свой НП, погрузился в тишину, лишь потрескивали залетающие в огонь мотыльки, да настырно скрипел одинокий сверчок. Глаза замутились от усталости, а я всё продолжал терзать карту, снова и снова прокручивая в голове план предстоящего боя, и копаясь в своих сомнениях. В наших силах и возможностях я был уверен, но завтра на нас опять навалится огромная масса немецкого железа и ненависти. Успех или неуспех полностью зависел о того, как сложится начало схватки, где, как и какими силами атакуют немцы и от многих иных больших и малых обстоятельств. Я, конечно, бодрился, однако в целом ситуация оптимизма не внушала. В конце концов, Ванька с Алёшкой резонно обозвали меня «самоедом» и чуть ли не силой уложили спать. Но и ворочаясь на жёсткой лавке, я долго не мог прогнать навязчивые мысли, и, едва забылся, как меня растолкали. Снаружи занимался рассвет 6 июля 1941 года.

По-быстрому приведя себя в порядок, я вооружился биноклем и занял место у чердачного окошка, из которого просматривалось всё будущее поле боя. После утренних процедур всё ротное управление заняло боевые места, взяв на прицел городской мост. Окошко слева занял со своей снайперкой Сергей Мирошниченко, Федя Сидорчук предпочёл устроиться в чердачном окне на свежем воздухе. В глубине помещения колдовал над рацией связист Арсентьев Борис, заменивший погибшего Курянина. Мои вестовые Баля и Иванов встали с винтовками к крайним окнам, а оба сапёра-апостола поставили пулемёты в оконных проёмах этажом ниже. Сашка ещё вчера отправился на левый фланг и заодно обещал присмотреть за новыми расчётами сорокапяток. Все грузовики отошли в тыл, лишь штабной Мерседес одиноко торчал на заднем дворе неподалёку от упрямо дымящей кухни, во главе с Дедом, возле которого вертелся Пашка.

— Борис, общую связь.

— Есть связь.

— Внимание всем. Здесь командир. Доложить о готовности.

— Первый взвод. Ситников. Левый фланг и мост. Все на местах. К бою готовы.

— Второй взвод. Сурин. Правый фланг и фас. Взвод к бою готов.

— Пилипенко. Пушки и зенитки на позиции к бою готовы.

— Батарея. Строгов. Орудия в капонирах. Ориентиры и дистанции определены. К бою готов.

— Танк. Варик. На позиции. Шоссе, городской мост и левый сектор полностью контролирую. К бою готов.

— Командир. Доклад принял. Напоминаю всем сидеть тихо, как мыши под веником. Ещё раз проверьте маскировку. Наша задача заманить их в мешок, и, чем больше их набьётся, тем лучше. Появится моторазведка, пропустить вплоть до городского моста и расстрелять в упор в три-четыре винтовки. Вспомните начало боя под Слонимом. Всем желаю выдержки, хладнокровия и честно выполнить свой долг. Бейте гадов наверняка и сами не подставляйтесь. Конец связи.

Время шло, а немцы всё не появлялись. Я уже начал волноваться, отгоняя бредовую идею, что Гот и вовсе передумал здесь наступать. Потом я успокоился сам и успокоил командиров, объяснив задержку фанатичной приверженностью немцев к порядку. Всем известно, пока немец не побреется, не позавтракает и не выпьет кофе, в бой нипочём не пойдёт. Орднунг, раскудрит его. Но зато и мои бойцы тоже успели перекусить.

Ждать пришлось аж до 9 утра. Немецкие мотоциклы перевалили через дымку горизонта и медленно подкатили по шоссе к дальнему мосту. Спешились, обнюхали подъезды и окрестности, осмотрели мост снизу. Естественно, ничего не нашли. Я мысленно похвалил себя, что не велел минировать шоссе. Два мотоцикла остались у речки, а три медленно двинулись дальше в нашу сторону. Они добрались почти до городского моста, когда по ним в упор ударили пять винтовок. Передние два мотоцикла сразу сковырнулись под откос, а третий быстро развернулся и на всех газах удрал, подняв с обочины облако пыли.

Немцы действовали вполне предсказуемо, и пока ситуация укладывалась в наш план. Но в отличие от боя под Слонимом, сейчас противник долго готовиться и осторожничать не станет. Нет у немцев времени. Ярость фюрера — не шутки, а потому Готу не до церемоний. Ему нужна победа любой ценой, иначе его ждёт верёвка, как и Гудериана, и ради исполнения приказа он попрёт напролом.

Вдали Минское шоссе плавно спускалось к пойме, и потому в бинокль мне было хорошо видно, как окружённая дымкой бензиновой гари и дорожной пыли появилась голова колонны. А за ней ползла бесконечная череда техники, в которой между танками виднелись грузовики с пехотой, бензозаправщики и даже легковушки. И снова танки, танки и танки. Лавина железа и стали.

Первым через дальний мост перебрался головной ганомаг. В сотне метров за ним двинулись танки. Один, два, десять, двадцать… Из всё сгущающегося купола выхлопного дыма на шоссе выезжали разные машины и, громко рыча моторами, втягивались в мешок. Казалось, колонне не будет конца. Будто огромный железный удав вражеская техника тянулась и тянулась, занимая всю ширину дороги.

Найдя удобный съезд, десяток танков, ровно урча двигателями, съехали с шоссе на грунт и остановились в пойме у низких строений, похожих на амбары. Там же приткнулись и несколько грузовиков, из которых выбралась пехота и разбрелась, наверно по нужде.

Между тем, голова колонны вплотную приблизилась к главному городскому мосту, и с дистанции в сотню метров с передового броневика длинно пролаял пулемёт, прошив пулями ложную баррикаду на обочине. Его поддержала автоматическая пушка «двойки». Но спустя минуту броневик уже валялся кверху колёсами под откосом слева от шоссе, а «двойка» густо дымила, прошитая в упор выстрелами наших бронированных зениток.

И тут же начала пристрелку батарея Строгова. Трёхдюймовый снаряд в борт вызвал детонацию боеукладки и сбросил танк с дороги. Следом чадно вспыхнул последующий панцер, получивший снаряд в трансмиссию, и одновременно вспыхнул бензовоз у дальнего моста. Спустя несколько секунд взрывы разорвали центр колонны, и ещё одна подбитая цистерна далеко выплеснула жирное пламя. Мгновенно огонь растёкся, охватив полдюжины автомашин и танков. Среди огня, дыма и взрывов на тесном пространстве шоссе танки и автомобили пытались маневрировать, но высокая насыпь дороги не позволяла съехать вниз, и бестолковая суета больше смахивала на панику. Танки пятились и ёрзали, некоторые попытались съехать, но прекратили дёргаться, когда один за другим двое свалились с крутого откоса и перевернулись. Используя момент начавшейся неразберихи, батарея Строгова до предела взвинтила темп стрельбы, уничтожая неподвижные цели. На всём протяжении злосчастной дороге жарко пылали десятки танков и разных машин. Воздух затянула дымная муть, через которую едва пробивалось солнце. Наблюдая в бинокль из чердачного окна за избиением гитлеровцев, в общей какофонии боя я слышал хлёсткие выстрелы расположенных неподалёку наших бронированных зениток, которые вцепились в голову колонны. Они приноровились бить дуплетом, и на короткой дистанции ни один немецкий танк не мог им противостоять.

Уже четверть часа яростно надрывалась наша артиллерия, но даже невооружённым глазом стало видно, что в огненном хаосе на шоссе и, особенно за речкой, появились признаки осмысленного противодействия. Потрясение от внезапной атаки прошло, немцы быстро очухались и начали зло огрызаться. Сначала с перепугу они палили куда ни попадя, но скоро взрывы танковых снарядов вспухли уже вблизи батареи. И хотя земляные капониры, отличная позиция и маскировка давали батарее несомненное преимущество, но у орудий, в отличие от «стальной» роты, находились обычные люди, и каждому из них достаточно было одного небольшого осколка. Оставалось надеяться лишь на то, что из-за неразберихи, спешки и задымлённости немцы отчаянно мазали.

Суматоха в избиваемой колонне достигла размера паники, когда с другого бока ударила пушка нашей тридцатьчетвёрки. Варик знал своё дело, а с места с небольшой дистанции, он и вовсе бил на выбор, как в тире. После первого же выстрела немцы засекли нахальный большевистский танк и, будто договорившись, повернули башни в сторону «неубиваемого». Даже на НП в полуверсте от танка я слышал звонкие удары рикошетов бронебойных болванок и низкий гул булатной танковой брони.

Но в целом положение немцев на шоссе становилось отчаянным. Батарея и танк, не умолкая, гвоздили снаряд за снарядом. И, оказавшись между двух огней в безнадёжной ситуации, гансы явно струхнули. Танкисты, водители и пехотинцы начали спасаться, бросая свою технику и оружие. Кто-то рванул по шоссе назад, кто-то бросился под откос в заболоченную пойму, кто-то попытался спрятаться с неподбойной стороны дороги. Лишь немногие сохранившие выдержку танкисты пытались спихнуть с дороги горящую технику, но подставлялись и погибали в пламени взрывов. Спустя полчаса от начала боя шоссе представляло собой сплошной шлейф огня и дыма.

Казалось бы, задачу мы решили, но внутренняя чуйка подсказывала, что праздновать победу рано. По опыту знаю, что чудес не бывает, а вот херня встречается. Немцы сильные вояки и просто так никогда не отступают. Тем более в данной отчаянной ситуации. И только я об этом подумал, как вдалеке справа раздались выстрелы сорокапяток. Прощупывая пути обхода, немцы за речкой расползлись от главного шоссе в обе стороны, и в первую очередь ровная накатанная грунтовка привела их под прицелы пушек Пилипенко. В бинокль я отчётливо видел тёмно-серые утюги немецких танков с повёрнутыми в нашу сторону башнями, ползущие вдоль речки к правому флангу. Тем, кому сразу не повезло, уже раскорячились дымными грудами железа вблизи моста имени Пелипенко. Обе сорокапятки и обе зенитки работали хладнокровно и точно, но и им приходилось не сладко. Не меньше дюжины немецких стволов, словно цепами молотили по позиции, буквально скрывшейся в дымно-пыльной завесе, подсвеченной изнутри вспышками взрывов.

Казалось бы, ситуация развивается по нашему сценарию, но, не знаю почему, на душе вдруг стали скрести не кошки, а здоровенные тигры. Подсознание, помноженное на интуицию, заставляло всё чаще поглядывать на левый фланг. В то время, когда в центре и справа разворачивался филиал ада, слева пока не прозвучало ни единого выстрела. И мне это активно не нравилось.

Между тем бой перешёл в фазу стабильного противостояния. Десятки грузовиков выплеснули на поле немецкую пехоту, которая сначала растеклась по пойме, а потом повернула в сторону батареи Строгова. Одновременно с атакой пехоты усилился пушечный обстрел батареи, а от низких построек рядом с дорогой в нашу сторону, опережая пехоту, двинулись четыре танка и ганомаг. Но не прошло и пяти минут, как на лугу появились ещё пять костров. Я не переставал удивляться точности боя наших орудий, поистине сегодня Строгов превзошёл самого себя. Однако немцам упрямства и решительности было не занимать. Ползком и перебежками они всё-таки добрались до реки. Зря они это сделали. Немногие из них под кинжальным огнём пулемётов смогли укрыться в ямках, промоинах и за трупами камрадов. Остальным не повезло, и они усеяли пологий склон речного берега множеством своих тел.

К пришедшим в себя немцам продолжала подходить помощь. Те, кто выжил в побоище на шоссе, и те, кто подоспел им на подмогу, рассредоточились по затянутому гарью пространству треугольника речной поймы. Повсюду можно было наблюдать ползающую или подбитую вражью технику, бегающих и валяющихся немцев. Они явно понимали, что серьёзно влипли, но продолжали безумные попытки прорыва, поскольку их гнали вперёд страх не выполнить приказ фюрера, ненависть и злое отчаяние. С высоты своего НП я видел всю картину боя, и понимал, что в какой бы заднице сейчас немцы не оказались, всё равно они не отступят ни на шаг. Военная машина запущена и остановить её невозможно. Я связался со Строговым:

— Батарея… Батарея… Строгова мне… Слушай, Валентин. Сейчас немцы наверняка разворачивают артполк, или подняли бомбардировщики, чтобы рассчитаться с вашей зловредной батареей. Так что, быстро цепляй орудия на передки и снимайся с позиций. Стрелков и пулемётчиков тоже забери. Оставь на месте только пару наблюдателей.

— Танк… Танк… Здесь командир. Ожидается артналёт, или бомбёжка. Прохор Василевич, отгони танк от шоссе. Позади тебя должен быть небольшой сухой овражек. Оттуда будешь видеть окрестности, но сам не подставишься.

— Первый взвод… Андрей, командир на связи. Будь внимателен. Гансы ищут пути обхода и скоро полезут, но сначала, как всегда, долбанут гаубицами. У вас на левом фланге слишком тихо, значит, надо ждать какую-нибудь большую гадость. Побереги сорокапятки, они без брони, и Сашку предупреди пусть со своими ДШК не зевает, могут вместо гаубиц прислать пикировщиков.

Млять! Как в воду глядел. Не прошло и получаса, как на склоне перед позициями батареи взметнулись два пристрелочных взрыва, потом ещё два, и началось. На берегу и на опушке вздыбилась земля, и оттуда донёсся жуткий грохот. Немцы в двадцать четыре гаубичных ствола начали перепахивать берег и опушку леса. Плотный обстрел длился минут десять. По всему гансы разозлились не шуточно.

— Батарея… Батарея… Здесь командир. Потери есть? … Все целы? Добро. Валентин, слушай приказ. Раздели батарею повзводно. Две пушки поставь пошире на старой позиции, и по паре отправь на фланги для поддержки сорокапяток.

А на правом фланге на той стороне речки уже горели и дымились полдюжины танков. Но и бойцам заслона тоже немало прилетело. Ветер не успевал относить вздымаемую взрывами пыльную гарь, повисшую над нашими позициями большим серым куполом. Теперь там стреляли только сорокапятки, зенитки замолчали, и, похоже, навсегда.

Грохнули последние взрывы, и артналёт прекратился. Почему? А всё просто: артиллеристы выпулили суточную норму снарядов и пошли пить кофе. На этот раз ихний орднунг пришёлся нам кстати. Однако при всём при том я сильно подозревал, что наши проблемы только начинаются. Разъярённый генерал Функ наверняка нажаловался асам Геринга, и сейчас они, нахлёстывая свои бомберы, спешат стереть с лица земли досадное препятствие, возникшее на пути ползущей лавины стреляющего железа.

Тьфу, опять накаркал! Лаптёжники появились со стороны Молодечно. Шесть троек, два штаффеля. Юнкерсы сразу начали заходить на боевой курс, значит, их точно наводили на цель. На фоне жуткого воя пикировщиков выстрелы наших зениток почти не слышались. Сотенные и полусотенные бомбы рванули на бывших позициях батареи, на месте заслона на левом фланге и по обе стороны главного городского моста. В ответ из облака пыли и дыма яростно залаяли наши бронированные зенитки. Ага, есть контакт! Бомбер так и не вышел из пике, громко рухнув на окраине леса. Его начинка рванула, подняв в воздух чёрно-красные клубы дыма.

Видимо, решив поквитаться, юнкерсы навалились всем скопом. Буквально в сотне метров от НП десятки взрывов затянули пространство плотной завесой из гари, пыли и тротилового дыма, из которой в небо продолжали тянуться строчки зенитных снарядов. Ещё один юнкерс пустил дым и уполз на запад. Другие лаптёжники, как по команде, побросали последние бомбы куда ни попадя и, не желая зазря помирать, гордо и неспешно удрали.

До НП докатились густые волны дымной пыли. Закрыв лицо рукавом, я продолжал вглядываться в клубящуюся муть. Проследив в бинокль едва различимые удаляющиеся самолёты, я облегчённо вздохнул, посчитав, что самое плохое позади, но вскоре понял, что поторопился. Дальнейшие события напрочь поломали все мои планы и прикидки, поставив на грань провала не только операцию, но и наши жизни. Как когда-то говорил профессор Артемьев, неприятности обычно случаются после превышения критической массы ошибок. На этот раз я её превысил.

Чуть опала пыль и отнесло дым, как слева началась мощная танковая атака. Оказывается, немцы сосредоточились во время бомбардировки и вместе с последними взрывами авиабомб с яростью обречённых попёрли вперёд, невзирая на потери. В бинокль было видно, что минное заграждение исправно сработало, подорвав у моста три танка. С внутренней стороны моста дымились ещё два. Но разъярённые сопротивлением немцы всё равно прорвались и сейчас медленно расползались, охватывая и громя наш левый фланг. И, как назло, из-за бомбардировки пара орудий Строгова застряла где-то по пути.

— Борис, связь с танком. Прохор, срочно гони к заслону, там танки прорвались. Сделай, что сможешь, — прокричал я в рацию. Потом отправил Балю во двор за Дедом.

— Ну, блатное отделение, пришёл и наш черёд повоевать, — я нагнулся и открыл ящик с противотанковыми гранатами. — Всем взять по паре колотушек, автоматы, подсумки и быстро в машину. Дед остаешься с Арсентьевым на рации. Если что скомандуй как надо. И придержи за хвост юнкера, а то, я смотрю, он уже за пазуху гранату запихивает. Пашка, сиди и носа не высовывай. Держи пистолет, будешь охранять Деда и рацию.

Парнишка как-то по-взрослому усмехнулся и отошёл к окошку. Оба снайпера, оба сапёра, Баля, Иванов и я накинули на шеи ремни автоматов, нацепили по три подсумка с магазинами, прихватили гранаты, и быстро забрались в грузовик. Я втопил педаль газа, и машина запрыгала по грунтовке навстречу немецким танкам.

Впереди творилось что-то невообразимое. Через лобовое стекло было видно, что вблизи левого моста в плотной дымке кипит жестокий бой, кое-где переходящий в рукопашную. А мимо нашего заслона, выбрасывая струи белого дыма, один за другим проползают серые угловатые махины с чёрно-белыми крестами. Остановившаяся на полпути наша тридцатьчетвёрка грохотала выстрелами, но из-за замерших и горящих «крестоносцев» выползали и выползали другие. На пути железной лавины стоял одинокий советский танк и отчаянно огрызался, содрогаясь от множества попаданий.

Слабый грунт поймы заметно ограничивал манёвр немцев, поскольку слева от грунтовки протянулась мокрая низина, лишь справа вплоть до шоссе на сотню метром раскинулся ровный, как стол луг. Вот по нему немцы и попёрли.

Не доезжая до нашего танка, я свернул с налево, и мы поспешили покинуть грузоваик. Не успели отбежать шагов на тридцать в сторону нашего "неубиваемого", как нашу машину накрыли несколько взрывов. Тридцать четвёрка тоже была окутана дымом и пылью от взрывов, и потому бежать к ней не имело никакого смысла. Не теряя ни секунды, мы разбежались по лугу и до сближения с врагом постарались укрыться в ямках и промоинах. Я тоже упал за небольшой бугорок, успев мельком охватить панораму боя. Перед нашим танком уже застыли пять или шесть подбитых немцев, но приближалось их намного больше. Рыча и дымя, они протискивались через мост, и лезли, и лезли из дымного марева, всё глубже проникая в прорыв.

Скажу прямо, удовольствие ниже среднего, когда ты лежишь посреди ровного луга, а на тебя прёт стадо вражьих танков, и кажется, что все они хотят раздавить именно тебя. И хотя размер опасности зашкаливал, я вдруг не нашёл в себе парализующего страха, место которого незаметно заняла холодная решимость и страстное желание уничтожить гадов. Сколько смогу. Рычание и гул моторов доносились со всех сторон, а лично на меня, оставляя за кормой клубы сизого выхлопа, надвигался угловатый, и даже на вид жестокий железный монстр. Более того, он, видно, засёк меня и подвернул, чтобы раздавить гусеницей. Из дымного марева донёсся громкий взрыв гранаты, потом ещё один. Но для меня все события отодвинулись на грань восприятия, зрение сузилось до круга, в котором я видел только надвигающегося врага.

Я низко пригнулся, метнулся в сторону, метров с пяти швырнул тяжёлую гранату прямо на трансмиссию и тут же нырнул в траву, заткнув уши пальцами. Взрыв обдал меня тугой горячей волной и прижал к земле. Через пару секунд я приподнялся, и увидел, что на трансмиссии разгорается жаркое пламя, а из люков лезут танкисты в чёрных комбезах и круглых шлемах с резиновыми ободками. К-куда, мрази! Нечего вам шастать по моей земле! Я потянул затвор автомата. Подстреленный немец свалился прямо в огонь, другой повис в люке, третий успел выскочить, но ткнулся носом в траву, не пробежав и пяти шагов. А из-за дыма уже показалась ещё одна «четвёрка». Я приготовил последнюю гранату и, укрывшись за корпусом подбитого танка, стал ждать. Вот появился ствол, продвинулся вперёд корпус, трансмиссия. На, сволочь, тебе подарок от дяди Васи. Взрыв, осколки, пламя.

С трудом переводя дух, я с бессильной яростью стоял и смотрел, как очередной панцер пытается объехать горящих камрадов, и мне нечего ему предложить, кроме бессмысленной очереди из автомата. Неспешно маневрируя, серая махина повернулась боком, и тут в неё почти одновременно смачно впились два снаряда. Немец дёрнулся, замер и через пару секунд получил ещё пару снарядов в корпус. Слава богу, подключились наши зенитки. Из дымного марева донёсся двойной удар и следом взрыв. Я переполз под защиту горящего танка, приподнялся и выглянул из-за кормы. Поле плотно окутала чадная муть, но даже через неё было видно, что немцы встали. Невольный вздох облегчения вырвался, когда уже пятящийся танк вздрогнул от попадания трёхдюймового бронебойного снаряда. Слава богу, пушки тоже в деле. Вот теперь и потанцуем.

Разглядев среди клочьев дыма бегущего Балю, я махнул ему рукой и крикнул, чтобы все собрались у нашего танка. Через пять минут возле танка стояли все. Почти. Шестеро.

— Где Иванов?

— Погиб Ванька… — голос мрачный и угрюмый.

— Как это, погиб? Почему, погиб? Что ты ерунду несёшь?!

— Гранату бросил, а сам не успел, под танк угодил. Под гусеницу…

— Где он!!

— Не надо, командир. Там сейчас не пойми что творится. Потом…

Я с трудом проглотил сжавший грудь горький комок, больно прокусил губу и крепко сдавил ни в чём не повинный автомат. Изнутри поднялась слепая, граничащая с безумством злость:

— Все на танк.

Я постучал по броне условным сигналом и крикнул высунувшемуся Демьяну:

— Давайте к мосту. Работайте пулемётами, и шпигуйте гадов свинцом погуще.

Объезжая на скорости подбитые танки, «неубиваемый» в клубах дорожной пыли прорвался к мосту. Там кипел жуткий рукопашный бой, и наше внезапное появление немцев явно ошеломило. Мы спрыгнули с брони и вскинули автоматы. Две густые пулемётные струи из танка и шесть автоматных очередей сразу пробили брешь в рядах атакующих.

Адреналин выбросил в мышцы остатки сил, сжигая живую плоть. Плевать! Не обращая внимания на бесчисленные удары пуль, мы рванули вперёд, только успевая менять магазины. Наши тоже поднажали и через четверть часа последний немец свалился мешком на бревенчатое покрытие моста и затих.

Яростный порыв буквально выпил последние силы. Покачиваясь от невыносимой усталости, я стоял на пыльной дороге, опустив дымящийся автомат с пустым последним магазином. Вокруг простиралась выжженная пустыня со следами страшного побоища: сотни убитых и раненых немцев, несколько поваленных мотоциклов, подбитые и горящие танки и машины, дымящиеся воронки, россыпи стреляных гильз под ногами, лужи крови, тошнотворная вонь, стоны и тонкий звон в ушах.

Я кое-как перевёл дыхание и тяжело поднялся на танк.

— Прохор Васильевич, пусть Станислав свяжется по рации с Дедом, он на НП, — я взял шлемофон и прислонил к горлу и уху. — Дед… Дед. Как дела? Приём.

— Справа ещё постреливают. Строгов последних на дороге и в поле добивает. Потери есть, но какие толком не знаю.

— Ясно. Будут новости, звони.

— Не понял.

— Сообщишь, если что. Я возле танка.

Спрыгнув с брони, я направился к окопам. Мокрый камуфляж прилип к телу. Вокруг сидели или медленно бродили измученные боем запылённые, окровавленные и прокопчённые бойцы, среди которых я едва угадал взводного Ситникова.

— Андрей, что тут у вас произошло?

— Танки атаковали внезапно во время бомбёжки, — начал он мрачно и озабоченно. — Три коробки рванули на минах, остальные прорвались. Расчёты новых сорокапяток неопытные, всего по паре раз и успели пальнуть. Пару танков в упор подбили, и их смяли. Немцы попёрли, как одержимые, а у нас только ДШК, да бесполезные миномёты. Сашка молотил как из шланга, но что танку пулемёт, даже крупнокалиберный. Одной «тройке» он гуски посбивал, а тут и «четвёрки» расползлись. Мы за гранаты. Ещё два подорвали, а они всё равно прут и прут. Сашкину машину таранили первой. Грузовик опрокинулся, и Сашку раздавили на месте. Он и сейчас там лежит…

Толи свалившееся горе, толи уходящая ярость, толи едкий дым вбили отчаянный крик в горло, и я пошатнулся, как от удара кулаком. Живот сжала судорога, накатила противная слабость. Сашка… лежит… там… раздавленный… немецким… танком… Сашки больше нет. Эта мысль громко стучалась в сознание, но оно словно приморозилось, воспринимая реальность отстранённо и равнодушно. И только в ушах где-то далеко внутри тихо звучал голос: «…В тоске и тревоге не стой на пороге, я вернусь, когда растает снег…».

— Я на НП. Танк остаётся здесь. Сейчас подтянут две трёхдюймовки. Андрей, укрепи позиции, поправь окопы, собери оружие и боеприпасы. Ещё ничего не кончилось.

— Василий Захарович, Сашка погиб.

— Я слышал, Андрей. Я всё слышал.

Эта подлюка судьба видимо для профилактики самоуверенности время от времени принялась отвешивать мне очень больные оплеухи, да не просто так, а как непомерную плату. На этот раз пришлось заплатить жизнями двух близких мне людей. Я готов был выть от своего промаха, но жизнь не терпит сослагательных ситуаций, и не позволяет ничего вернуть.

Земля закачалась и начала уходить из-под ног. Хорошо, что этого никто не увидел. Чтобы не свалиться, я с трудом забрался в кабину последнего сохранившегося здесь грузовика, прикрыл глаза и склонил потяжелевшую голову на руль, часто глотая, не в силах избавиться от противного привкуса железа во рту. Когда меня немного отпустило, я нажал на стартёр, и уже хотел тронуться с места, но тут дверца распахнулась, в кабину забрался Баля, уселся рядом, крепко вцепился в сиденье и упрямо уставился вперёд. Я кивнул головой и порулил в сторону НП.

Выбравшись из машины во дворе кирпичного дома, я уже полностью пришёл в себя и услышал громкую канонаду с юга и запада со стороны Молодечно. Пошли в атаку наши дивизии. Я поднялся на чердак и сразу к Арсентьеву:

— Общую связь… Внимание всем. Здесь командир. Наши дивизии начали наступление. Всем быть предельно внимательными. Вырываясь из окружения, гансы могут попытаться ещё раз надавить здесь. Обеспечим им горячую встречу из всех стволов. Держитесь, немного осталось потерпеть.

Часы показывали четыре вечера. Семь часов боя и смерть друзей меня буквально опустошили. Я отдал трубку связисту и устало присел на пыльный рваный диван, стоящий на чердаке среди кучи разного хлама. Со стороны рубежа донеслись отдельные выстрелы, а мне почему-то было всё равно. Я прикрыл глаза и на минуту забылся. Минута длилась час.

Меня растолкал Дед:

— Василь Захарыч, просыпайся, вставай. Тут твоё решение надобно.

— Что случилось, Иваныч? — пробормотал я хрипло.

— Спустись вниз, да, глянь.

Внизу я встал, как вкопанный с отвисшей челюстью. В окружении наших бойцов прямо на дороге сидели и стояли не меньше полутысячи немцев. Грязные с закопченными лицами в пилотках и касках, в мундирах и танковых комбинезонах. В нескольких местах мелькнули офицерские погоны. По непонятной мне причине немцы вели себя тихо и не скрывали страха.

— Вот, товарищ командир, принимай пленных, — криво ухмыляясь, Пилипенко обвёл рукой толпу.

— Кузьма Петрович, вы, что уху ели? — бросил я на него укоризненный взгляд, — за каким… нам пленные, куда мы эту ораву денем? Где вы их наковыряли?

— Сами сдались. Сначала у нас белой тряпкой махать начали, потом и у Андрюхи на левом фланге, а потом везде. Мы их подсчитали. Здесь 647 голов.

Результат был, прямо скажем, неожиданный и прямо противоположный предполагаемому. Меньше всего мне были нужны пленные.

— Мда-а. Задал ты задачку. Сурин где? Ага, здесь. Короче так, Василий свет Иванович, размести их между двух дорог, с четырёх концов чуть в отдалении поставь пулемёты и выдели десять человек в охранение. Пленных напоить водой вволю. С едой потерпят. Гадят пусть в одном месте. Что по фронту слышно?

— А, что может быть по фронту? — Пилипенко сегодня был явно в настроении, — всё нормально. Здесь они встали. Наши вдарили им в тыл и фланг, они и сомлели. Вон там за речкой, похоже, наши танки вьются, да проехать сюда не могут, всё завалено битыми гансами. Сейчас растащат и через часок другой припожалуют.

После боя бойцы уже пришли в себя, и я приказал всем с оружием и техникой собраться у главного городского моста напротив НП. Пока подтягивались бойцы с дальних позиций, все остальные перекусили и занимались своими делами. Многие, скинув одежду, забрались в речку и голышом плескались в тёплой воде на плёсе вблизи моста. Мускулистые торсы мелькали в сверкающей от бликов вечернего солнца речке. Взрослые мужики резвились, как дети, радостно хлопали по поверхности, брызгались, орали и ныряли с плеч.

Ниже по течению водители отмывали от пыли и грязи машины. Чуть в сторонке танкисты чистили пушку уже отмытого танка. Раздетые по пояс артиллеристы Строгова тоже драили стволы пяти орудий, шестую пушку вместе с расчётом накрыло взрывом. Расчёты приводили в порядок зенитки и миномёты. Водилы обихаживали вытащенные из боя бронированные Опели и другие уцелевшие грузовики. Дед, беззлобно поругивался с помощниками и одновременно руководил погрузкой раненых артиллеристов. Сидя на берегу, Пилипенко задумчиво не спеша возился с трофейным автоматом и с улыбкой поглядывал на своих орлов, которые уже вылизали свои сорокапятки и теперь азартно плескались в речке.

Мы победили, а радости не было. Я пытался отвлечься, но, как магнитом, взгляд притягивали замотанные в плащ-накидки двадцать три свёртка, которые ещё утром были людьми со всеми своими заботами, радостями и страстями. Сознание отказывалось верить, что среди них лежат и два моих друга. Я предложил похоронить их всех вместе на высоком светлом берегу речки Уши на окраине городка Красное. Тряхнув головой, я попытался избавиться от тяжёлых дум, поднялся, махнул рукой Бале, и мы направились к пленным немцам.

— Officers, hier gehen. (Офицеры, выходите сюда.).

Из толпы протиснулись два десятка человек.

— Wer von Ihnen wesentlich? (Кто из вас старший?).

Вперёд шагнул майор с танковыми петлицами.

— Warum haben Sie sich ergeben? (Почему вы сдались?).

— Wir nicht in den Kräften, mit den eisernen Teufeln zu kämpfen. Sie töten die Geschosse nicht. Welcher Sinn zu kämpfen? (Мы не в силах воевать с железными дьяволами. Вас невозможно убить. Какой смысл воевать?).

— Gehen Sie zu den Soldaten. Bald wird hinter Ihnen die Eskorte ankommen. Beruhigen Sie die Menschen. (Идите к своим солдатам. Скоро за вами приедет конвой. Успокойте своих людей.).

Так вот почему немцы вдруг сдались всем кагалом. Сообразив, что обычным оружием нас убить нельзя, они конкретно перетрухнули. А, когда им в тыл ударили наши дивизии, они и вовсе наложили в штаны. Ответ немца меня встревожил и поставил в тупик. По сути, теперь появилось свыше полутысячи свидетелей нашей неуязвимости от пуль и осколков. Вот уж гебешникам будет пожива и веский повод взять нас за гузно. И с этим уже ничего не поделаешь. Не расстреливать же всех пленных. Да и в прошлых боях немцев наловили немало, а они тоже могут много чего наговорить. По всем приметам безопасники уже приготовили нам крепкий аркан, и очень скоро попытаются его накинуть. Надо срочно что-то придумать.

— Товарищ командир, наши танки на подходе.

Действительно, рядом с главной дорогой под откосом по полю пылили три тридцатьчетвёрки. Они всё время виляли и притормаживали, объезжая воронки и разбитую технику и поэтому приближались медленно. Наконец, они объехали последнюю кучу горелого железа и, натужно рыча, в пологом месте выбрались на дорогу. Вместе с ними прилетело и нехилое облако пыли. Тридцатьчетвёрки выплюнули дизельный дым, проехали с десяток метров по шоссе и остановились. Открылись верхние люки и показались танкисты. Из первой машины выбрался на броню командир с петлицами полковника. Он стянул шлемофон, оглянулся и долго с высоты крутого берега долго оглядывал панораму боя. Потом он спрыгнул на землю, бегло осмотрел наше вооружение, кинул взгляд на убитых и громко спросил:

— Кто старший?

— Лейтенант Батов, командир группы специального назначения.

— Полковник Панов, командир 33 танковой дивизии, — и он по-простому протянул большую крепкую руку. Я пожал, быстро и незаметно оглядев его. Крупное лицо с правильными чертами, большие серые глаза, волевой подбородок, за такими мужиками обычно охотницы табунами бегают.

— Неужели всё сами, лейтенант? — он не мог отвести взгляда от поля боя.

— Да, пришлось попотеть.

— Не могу поверить. Сам только что из боя, но здесь вы натворили что-то невероятное. Вижу, и бомбили вас крепко и обстреливали. Воронка на воронке. Но столько немцев наколотить, и моя дивизия не смогла бы даже в лучшие времена. Чем же вы их, лейтенант? Неужто одним танком и трёхдюймовками? Глазам не верю.

— Нам удалось подловить их в удобном месте и устроить засаду. А техника наша вся здесь. Правда, снаряды на исходе, а было по четыре боекомплекта на ствол.

— Об этом нужно срочно сообщить командованию! Надо чтобы все об этом узнали!

— Не надо, товарищ полковник. Генералы Голубев и Кузнецов знают и достаточно. Считайте, что нас здесь и не было. Завтра на рассвете мы планируем сняться и отчалить в сторону Минска. Вот только похороним своих бойцов. А поле боя теперь ваше.

— Что значит, ваше. Нам чужих побед не надо, это бесчестно!

— Никто не говорит о присвоении победы. Мы по акту передадим позиции. Вы займёте территорию и разберётесь с пленными и трофеями. Людей-то у вас побольше. А нас всего рота, да, и устали мы очень.

— Удивительные вы люди! Не беспокойтесь, сегодня же здесь расположится штаб и управление дивизии, медсанбат и моторизированный батальон. Я дам распоряжение начштаба, он всё оформит. Рад был познакомиться, меня зовут Михаил Фёдорович.

— Взаимно. Я Василий Захарович, — и мы снова пожали друг другу руки.

Танкисты упылили за реку, а я попросил Деда организовать похороны. При свете закатного солнца все собрались вокруг большой могилы на возвышенном берегу. Глядя на лежащие плечо к плечу тела, я подумал, что они и после смерти остались в едином строю.

— Братцы. Теперь мы все братья, которых на всю жизнь сроднили дыхание смерти, память и крепкая дружба. Не буду и не могу долго говорить, душевную боль не выразить никакими словами. Пусть память о павших героях останется в наших сердцах до скончания века.

Я махнул рукой, грохнула выстрелами сотня винтовок. Ещё и ещё. Затем упали комья земли. Через час над могилой остался только холмик с наспех сделанным памятником из досок от снарядных ящиков.

На другой день рано утром рота официально по акту сдала рубеж танкистам полковника Панова, погрузилась в машины и покатила на восток.

ГЛАВА 8.

Уводя роту от фронта, я преследовал единственную цель: найти какой-нибудь укромный уголок и дать ребятам возможность хоть немного передохнуть и прийти в себя после непрерывной череды тяжелейших боёв.

Насколько я понял, Гот, как давеча и Гудериан тоже крепко получил по чавке и теперь вынужден откатиться назад. Ихний фюрер ни за что не простит им позорного поражения. Гудериана наверняка уже тащат на эшафот, да и Готу тоже вскоре намылят верёвку. А я точно знаю, что теперь уже никогда не захлопнется смертельная ловушка Белостокско-Минского котла, не погибнут 11 стрелковых, 2 кавалерийские, 6 танковых и 4 моторизованные дивизии Красной Армии. Останутся в живых и не попадут в плен 6 комкоров, 10 комдивов, почти 400 тысяч бойцов и командиров. И в дальнейшем без танкового рейда Гудериана немцы вряд ли смогут организовать страшный Киевский котёл, выживет ещё полмиллиона бойцов и командиров, а значит, война теперь пойдёт иначе, и отныне все мои знания уже не имеют никакого значения.

Выполнил ли я некую корректировку, о которой говорили три светлых личности в Запределье? Я не знал. Но я точно знал, что у меня осталось ещё три дня, и раньше срока уходить в небытие не собирался.

Казалось бы, все живы. Почти все. Рота свой долг и приказы выполнила. Одержаны пять невероятных и удивительных побед. Что ещё нужно для появления чувства полного удовлетворения. Ведь всё хорошо. Было бы хорошо, если бы не было плохо. Меня всё больше и больше тревожила судьба «стальной» роты, поскольку она явно стала слишком сильным раздражителем не столько для противника, сколько для нашего командования, и, главным образом, для злопамятных спецслужб. И на нашу беду эта проблема уже вышла за пределы моих возможностей, знаний и умений. В поисках спасения от маячившего перед нами капкана я буквально сворачивал мозги набекрень. В нынешней атмосфере военной истерии, тотальной слежки и массовых репрессий вывести роту из-под удара безопасников — задача почти невозможная, и я ума не мог приложить, каким образом нам увильнуть? Куда тут, к едреням, увильнёшь после того, как мы на весь фронт нашумели? А, впрочем… деревья лучше всего прятать в лесу. Значит, нужно забраться в этот самый «лес» поглубже. Образно говоря, в ближайшее время роте придётся скользить между сциллой и харибдой, между нашими и немцами, в постоянных рейдах на ничейных землях и в ближних немецких тылах. И ходить по этой извилистой тропинке над пропастью придётся филигранно. Без меня… Несомненно, эти планы сильно отдавали авантюризмом и анархией и требовали осмысления. Но для начала смертельно уставшие люди должны хоть немного отдохнуть.

Прикинув по карте, я выбрал глухое местечко, где две речки ограничивали лесной закуток, в котором перед войной построили пионерский лагерь, а рядом с ним заложили санаторий. Теперь, наверняка, там тихо и безлюдно. Проехав по Минскому шоссе десяток километров, мы свернули налево на узкую местную дорогу, которая вскоре перешла в заросшую грунтовку. За старым, но крепким, мостом через небольшую чистую речку дорога нырнула в лес и упёрлась в ржавые ворота, за которыми виднелись ряды небольших домиков. Они окружали просторную засыпанную лесным мусором площадку, на которой на длинном флагштоке лёгкий ветерок шевелил выгоревший на солнце красный флаг. Пионерский лагерь с подходящим названием «Богатырь» встретил нас тишиной и угрюмой неухоженностью. И, когда мы со всей машинерией влезли внутрь, показавшаяся сначала обширной территория оказалась небольшой и тесной, а заброшенные дощатые домики вблизи сильно смахивали на лачуги. Но много ли нужно бойцам, которые полторы недели спали на земле и ели, что придётся. Для нас эти летние хижины сейчас были шикарнее дворцов с балдахинами и канделябрами.

Дав указания взводным, я поручил Деду и Бале наладить быт, а сам устроился в открытой беседке, развернул на столике карту и начал прикидывать ситуацию к носу.

— Товарищ командир, — отвлёк меня Баля, — гляньте-ка сюда.

Я повернулся. Рядом с моим вестовым стояли три женщины в истрёпанных платьях в окружении шести чумазых детишек разного пола и возраста.

— В домике прятались. Говорят, не помнят, когда ели, перепуганы до смерти.

Я вышел из беседки:

— Вы кто такие и, что здесь делаете?

— Товарищи! Наши! Миленькие! — отчаянный крик перешёл в глухие рыдания, и женщины бросились мне на шею. Ничего не понимая, дети облепили нас с наружи и с перепугу принялись громко плакать и теребить подолы. Совершенно опешивший в оцепенении я стоял в центре этой кучи-малы и не понимал, что происходит. Не прошло и минуты, как вокруг беседки собралась почти вся рота, образовав ещё один круг. Кое-как я успокоил женщин, заставил их присесть на скамейки, одновременно слегка ругнувшись на бойцов, которые начали совать ребятишкам всякую снедь. После голода от такой пищевой перегрузки дети могли серьёзно заболеть. Я глазами указал Деду на беженцев, тот понимающе кивнул и выбрался из толпы.

Старшая женщина, вытерла краем платка глаза, подняла голову, и на её измождённом лице появилась вымученная улыбка. Она прижала к себе детишек и начала рассказ. Оказывается, эти найдёныши, на второй день войны попали в плен и оказались в полевом концлагере под городком Крево. Пробыли в нём неделю, а три дня назад при помощи местных жителей бежали. Пробирались лесными и просёлочными дорогами, шли даже по ночам, порой несли обессилевших детей. Сюда добрались за несколько часов до нас. В концлагере они пробыли относительно недолго, но то, что пережили и о чём рассказали, заставило всех бойцов крепко сжать кулаки и до боли стиснуть зубы.

Кревский лагерь состоял из двух частей. В большей находились пленные красноармейцы и командиры, в меньшей гражданские люди, захваченные без документов и по доносу. Со слов беженцев немцы согнали в лагерь от пяти до восьми тысяч человек. За ту страшную неделю беженцы стали свидетелями нескольких показательных казней: дважды публично расстреляли большие группы евреев, командиров и комиссаров, потом собрали и пристрелили около сотни больных и раненых, а затем на глазах у всех повесили двух десятилетних мальчишек, которые от голода украли горбушку хлеба у унтера. Как сообщили солагерники, такие экзекуции проводились ежедневно с самого начала в больших или меньших масштабах. В гражданском секторе не прекращалось насилие над женщинами, часто в присутствии их детей. У матерей отнимали младенцев, поскольку их нечем было кормить, заживо кидали малышей в ямы с трупами и закапывали. В основном зверствовали предатели из числа пленных. Сами немцы не пачкали руки, и всю грязную работу делали эти иуды. Возглавлял палачей некий Павло, который сам себя называл «Гаджет». Последнее слово пронзило меня, словно током, и вывело из ступора. Так себя мог назвать только мой одновременец. И это означало, что я был обязан разобраться с ним лично. Внутри меня словно туго затянулась заводная пружина.

После окончания рассказа, женщины показали покрытые ранами и кровоподтёками истощённые тела детей и тихо заплакали. Дети испуганно прижались к матерям, а бойцы до побеления сжали кулаки и угрюмо перекатывали желваки. Я тихо свирепел. От гнева буквально свело челюсти. Скажу прямо, не смотря на клокотавшую внутри меня ярость, внезапно свалившаяся, как кирпич на голову, ситуация загнала меня в тупик. Сами понимаете, рота не воевала сама по себе, была неотъемлемой частью Красной Армии и подчинялась приказам командующих. Потому я не мог самовольно приказать бойцам, но точно знал одно, чтобы совесть не задушила, сам сделаю всё возможное и невозможное, чтобы спасти пленных. Тем более что отчасти причиной их бедствий стали наши победы в последних боях. Почему? А потому, что немцев чрезвычайно встревожил неожиданный отпор Красной Армии на этом участке фронта, и они начали спешно отодвигать свою инфраструктуру на запад. Но, поскольку такую массу пленных быстро эвакуировать невозможно, при приближении Красной Армии их попросту ликвидируют, полностью или частично. Собственно говоря, гитлеровцы уже начали это делать. Однако силовая акция по освобождению нескольких тысяч пленных во всех смыслах сильно смахивала на опасную и безнадёжную авантюру с вероятностью успеха близкой к нулю. Более того, даже в случае успеха, ещё большей проблемой станут сами освобождённые пленные. Предположим, мне удастся открыть ворота лагеря, и что дальше? А дальше всё просто. Тысячи настрадавшихся людей, вырвавшись на свободу, разбегутся и от голода и отчаяния разнесут в клочья все окрестности. В конце концов, их переловят и перебьют каратели.

Слава богу, долго ломать голову не пришлось, мои мучительные сомнения развеяли бойцы роты, единогласно и громко высказавшись за немедленное освобождение узников концлагеря. Так или иначе, это происшествие означало, что мои планы по небольшой передышке на природе осыпались как осенняя листва. К немалой куче проблем добавилась ещё одна вместе с сильным предчувствием смертельной опасности.

Дед увёл беженцев кормить кашей, а у меня кусок в горло не лез. Мы со взводными сразу засели за карту. Вопрос о разгроме концлагеря был решённым, но требовалось хорошенько обдумать, как сделать это правильно и как без потерь вывести людей из оккупированной территории? В конце концов, решили задействовать только постоянный состав роты и «бронированную» технику. В рейде наши трофейные камуфлированные грузовики, орудия и даже танк не должны вызвать у немцев подозрений, но для убедительности я предложил подобрать на последнем поле боя и поставить во главе колонны немецкий бронетранспортёр, а также надеть на наших ребят немецкие эсесовские каски и плащ-накидки. В таком виде сидящие в кузовах бойцы смотрелись бы, как рота ваффен СС.

Ещё одной проблемой был Пашка. Я решительно не хотел брать его с собой, и даже наорал на него, но парнишка, как клещ, вцепился в Деда и сказал, что без него не останется. А Дед, вызывающе поглядывая на меня, демонстративно чистил винтовку и в ответ на предложение остаться ухмыльнулся и заявил, что старый конь борозды не испортит, а воздух немцам легко.

В лесном лагере среди высоких деревьев вечер наступал быстрее. Решив дать роте спокойно отдохнуть хотя бы одну ночь, я никого не озадачил и предоставил полную свободу. Сам от ужина отказался. Есть не мог, рассказ женщин напрочь отбил вкус и обоняние. Хотелось побыть одному и подумать. Ветерок чуть шелестел в кронах, шевелил кустарники и траву, ворошил прошлогоднюю листву. Ароматы вечернего леса разбудили воспоминания о прошлой жизни, и я почти физически почувствовал холодное дыхание вечности и утекающее отведённое мне в этом мире время. Приближающийся финал проявлялся нарастанием проблем и неопределённости текущих событий, которые фактически уже вышли из-под контроля, подобно несущемуся под уклон перегруженному грузовику без тормозов: кое-как рулить можно, а остановиться — нет. Сожалеть или возмущаться не было ни причин, ни смысла, ведь с самого начала я знал, что время моё ограничено, но немного смущала навязчивая мыслишка: вот вернусь я к нормальной жизни, а её уже и нет. Не смотря на тёплый вечер, я зябко передёрнул плечами и вернулся в домик начальника пионерлагеря. Старая керосиновая лампа неярко освещала стол, застеленный картой-двухвёрсткой, над которой я склонился, перебирая в уме разные варианты. За этим занятием меня и застал капитан ГБ Самсонов, собственной персоной. Вопреки обычной привычке гебистов он зашёл тихо и один.

— Здравствуйте, Василий Захарович, — вдруг раздался за спиной знакомый голос.

— И вам поздорову, товарищ капитан госбезопасности, коль не шутите, — собрав в кулак всю волю и выдержку, я постарался не вздрогнуть и, поворачиваясь, нацепил маску спокойной уверенности. — Какими судьбами?

— Командование вас разыскивает, — он обшарил глазами помещение, — а на позициях роты почему-то не оказалось. Без приказа их оставили. Это серьёзное нарушение, если не сказать больше. Так сказать, набедокурили и свалили. — Его физиономию украсила глумливая ухмылка.

— Что-то не верится, что вы говорите от имени генералов Петрова или Голубева. А позиции я передал 33 танковой дивизии при личном участии комдива полковника Панова, начальника штаба и начальника особого отдела, о чём есть запись в боевом журнале роты и штабных документах дивизии, а также имеется акт передачи позиций за всеми подписями и печатями. Приказ командования мы выполнили и даже перевыполнили. Так что о нарушении, а тем более о преступлении, я полагаю говорить неуместно. Возвращаемся в Минск, и по пути сюда заскочили. Вот говорю сейчас с вами и сомневаюсь, нужны ли вообще эти объяснения. Ведь этот вопрос мне следует обсуждать исключительно и непосредственно с командованием. Причём же здесь вы?

— Приказ, знаете ли, — бросил он в ответ с показным безразличием. — В отличие от некоторых я привык приказы выполнять неукоснительно. Вот я вас отыскал и сообщаю, что вам приказано завтра в 9-00 быть в Минске в штабе армии. А что касается заскоков, то они бывают разные. Коготок увяз, всей птичке пропасть. Смекаешь о чём речь? — он мазнул насмешливым взглядом по разложенной на столе карте и укоризненно зацокал языком.

— Я вас понял, товарищ капитан и не смею задерживать.

— Обнаглел ты, лейтенант. — Его зрачки до предела сузились от ненависти. — С капитаном госбезопасности так разговариваешь. И я тебе обещаю, что ты пожалеешь об этом. Ох, пожалеешь. Обязательно пожалеешь. Кстати, куда это вы поутру собрались? — Блеснули глаза атакующего хищника. — В рейд какой-то? А командование о том знает? Ведь рейд-то на сторону врага. Не бежать ли собрались?

«В роте стукач. В роте стукач. В роте стукач», — запульсировало в голове, и состояние тут же опустилось до мерзопакостного. Однако показывать слабину и прогибаться было не к лицу, и, хорошо скрывая волнение, я брезгливо поморщился.

— Странно слышать от военного человека слова простительные бабушке колхознице. Общеизвестно, что боевые рейды всегда проходят по тылам врага. Как же можно проводить рейды по своей территории? Или вы намекаете, что это надо сделать? Странно, что это взбрело вам в голову. Тогда вам нужно срочно объясниться с вашим начальством. Во избежание, так сказать.

Он хорошо понял значение моего взгляда. Лицо капитана покрылось пятнами. Он судорожно открывал и закрывал рот, и наконец, в запале выговорил то, что до сих пор скрывал за своей обычной издевательской вкрадчивостью:

— Ты зарываешься, Батов. Твоя деятельность на особом контроле наркомата. Недолго тебе осталось балаганить, сука. Не я, так другой свернёт тебе шею, тварь.

— Вот зря вы, товарищ капитан госбезопасности, начали задавать несвоевременные вопросы и вывалили непотребный ворох обвинений. Так хорошо и вежливо начали и так плохо закончили. Уж лучше бы вы молчали, ведь пока умный молчит, и дурак молчит, их никто не различит.

— Я сказал, ты услышал, — процедил он сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью, а я вдогонку послал его по матушке.

Я хорохорился, но на самом деле визит особиста слегка ошеломил. От генерала Петрова я знал о повышенном интересе безопасности, а теперь точно убедился, что по уши вляпался в неблагонадёжность.

С другой стороны, утешительным призом стали открытые карты безопасников, однозначно определившие их ко мне отношение и планы. Во всяком случае ситуация приобрела ясные очертания и конкретику, поставив меня перед небогатым выбором: исполнить приказ, отправиться в Минск и пойти на дыбу к гебешникам, или исполнить долг совести и потом сразу взойти на плаху. Собственно говоря, в обоих случаях финал мало отличался, ибо здешний властный кагал мою судьбу уже определил и черту под моей жизнью подвёл. Но принципиально отличался результат. В первом случае — бессмысленное и безвестное заклание, во втором — смерть во имя спасения тысяч людей. Кроме всего прочего меня больно зацепило осознание того, что в роте притаился гебешный стукач, а времени его выявить и изолировать у меня не было. От этого на душе стало ещё более пакостно.

Итак, мало того, что проблемы стали нарастать снежным комом и важнейший вопрос о судьбе моей роты оставался открытым, но и моя самоуверенность на этот раз тоже меня подвела. Всё это означало одно: пружина событий напряглась до предела и была готова сорваться и врезать по роже. От непомерного груза голова, казалось, была готова лопнуть, и я прислонился горячим лбом к тёмному ночному окошку. Я не заметил, как в комнату вошли Дед, Баля, оба взводных, Пилипенко, Варик, Миронович и Сажин. Дед потряс меня будто только что помершего, а окрик встряхнул и отрезвил.

— Очнись, командир, и не бери в голову, — начал Дед, просто и спокойно озвучивая ответы на мои терзающие мозг мысли, — сам видишь, что нынче сволочи по обе стороны баррикады, а мы на ней. Мы чуток покумекали и меж собой рассудили, что безопасники уже состряпали дело, и хотят сделать тебя козлом отпущения. Стенки такие тонкие, а вы так громко орали, что все всё слышали. А значит, никому ничего объяснять не надо. Приказ приказом, но в неволе томятся наши люди, чьи-то братья, отцы, матери, сестры или сыновья с дочерями. И каждый день, каждую минуту кто-то из них погибает мучительной смертью. Скажи, зачем тогда мы одели эту форму, зачем нам личная броня и наше особое оружие, и для чего тогда все наши победы? Разве у наших генералов мы последняя рота? Что без нас они победить не смогут? Мы за неделю грохнули четыре танковые дивизии, и наверняка заслужили по дню отпуска за каждую. И вот за эти четыре дня мы и сделаем нужное дело, может быть самое важное в жизни. Так думают все.

— Спасибо, братцы. Но поймите меня правильно и не держите зла. Я не вправе решать ваши судьбы.

— Не гони волну, Василь Захарыч, — проговорил басом Пилипенко и страдальчески сморщился. — Многое я повидал и пережил немало, всего и не упомнишь. Голову зря не подставлял, но трусом никогда не был. А на тех безопасников плевать я хотел. Сытый голодного не разумеет. Для меня честь и совесть дороже. Видать такая судьба.

— Пока не повязали, надо валить, — встрял в разговор Сажин.

Я смотрел на этих суровых мужиков, прошедших через невероятные беды и испытания испытывал жуткую смесь чувств от гордости и благодарности до опасения и неуверенности. Видимо, я напрочь перестал понимать жизнь и загадочные повороты русской души.

— Спасибо, братцы, словно камень с души упал. Но знайте, с этого момента мы становимся вне закона, и все, кому не лень, зачеркнув все ваши заслуги, будут вытирать о вас ноги, называя и дезертирами, и предателями, и анархистами, и троцкистами. И, если ваше решение неизменно, то готовьте бойцов и технику к рейду. Выступаем завтра рано с рассветом. Напоминаю, идут только добровольцы «стальной» роты. Почему, надеюсь, объяснять не надо.

В шесть утра ротная колонна из восьми «бронированных» Опелей с прицепленными двумя сорокапятками, двумя зенитками, двумя миномётами, прицепом с боеприпасами и замыкающим танком потянулась по Минскому шоссе на запад. Рота отправлялась в рейд в полном составе, кроме одного человека, которого искали, но найти не смогли, и я был этому несказанно рад.

Жить мне оставалось двое с небольшим хвостиком суток.

На наше счастье свой штаб полковник Панов развернул в том же самом двухэтажном кирпичном доме, где у нас был НП. Да, и самого начдива искать не пришлось. Во дворе дома он громко распекал какого-то майора, но едва завидев нас, отпустил несчастного на волю.

— Василий Захарович! Какими судьбами?

— Есть причина, товарищ полковник. Михаил Фёдорович, можно вас на пару слов.

Мы отошли в сторонку, сели на старую лавочку под деревом, и я рассказал ему всё без утайки. Чего уж тут таиться, рейд в тыл противника — дело нешуточное. Тем более самовольный рейд.

— Давай, Василий Захарович, начистоту. Дело ты затеял правильное, но очень сомнительное и весьма опасное. — И осторожно уточнил: — И главная опасность будет не на той стороне, а здесь после возвращения. По сути, ты выносишь себе приговор.

— Знаете, Михаил Фёдорович, когда хранить больше нечего, остаётся хранить совесть. Скажу чистосердечно, помыслы мои самые добрые, без второго дна. А что касается карьеры, то ну её. На кой леший она нужна, если потом всю жизнь будешь плевать в своё отражение в зеркале. Да, и служба всё равно мне не впрок. Вон в колхозе лошадь больше всех работает, а председателем ей всё равно не бывать.

— Отчаянный и геройский ты человек, Василий Захарович, и путаник великий, — проговорил полковник, нервно покусывая губу. — Ладно. Чем могу, помогу. Пусть твои люди подыскивают Ганомаг, кажется, парочка есть на примете, тыловики покажут. Я прикажу. Берите у трофейщиков всё, что нужно, мне это добро всё равно не в тему. А боеприпасы для танка и пушек подкину. Отсюда до Крево менее полста километров и тридцать пять из них по оккупированной территории. Советую залить полные баки, чтобы хватило туда и обратно. Рацию имеешь, если что шумни. Волну и код возьми у связистов, я распоряжусь. И не задерживайся здесь. Дивизионный особист уже поди докладывает о вашем появлении начальству. А потому времени у тебя в обрез. Мне за вас тоже крепко достанется, ну, да, ладно, одним выговором больше, одним меньше.

— Не волнуйтесь, Михаил Фёдорович, мы задержимся не больше, чем нужно.

Спустя два часа наша колонна уже катила по грунтовой дороге на запад во главе с трофейным Ганомагом. После разгрома группы Гота линия фронта проходила в двух верстах западнее Молодечно, но я решил не соваться в только что освобождённый город и обойти его стороной, чтобы дуриком не нарваться на патруль или безопасников и зазря не огрести кучу неприятностей. А здесь в неразберихе оборонительных и наступательных боёв интенсивное перемещение войск позволяло нам затеряться. В идеале хотелось проскочить на ту сторону тихо и незаметно, а там как кривая вывезет.

Кто воевал, тот знает, что линия соприкосновения сторон — понятие весьма условное, поскольку сплошной фронт организовать практически невозможно, особенно здесь, в болотистой и лесистой местности. Элементарно не хватит войск и средств. Поэтому в любом фронте всегда есть дыры и окна, и иногда довольно большие. Вот в такую дыру мы и собирались нырнуть.

На выезде из очередной рощи нашу колонну остановили красноармейцы, которые энергично окапывались за околицей деревни. Как выяснилось, во время наступления их рота двигалась в передовом охранении, потом полк перебросили, а их оставили, как заслон на этом участке. Ротный командир долго не мог понять, что здесь делает спецназ, и какого хрена мы прёмся к чёрту в зубы. Успокоила его позавчерашняя бумага за подписями генералов Голубева и Кузнецова. Обманывая лейтенанта, я ещё больше усугублял своё преступление, но мосты за нами всё равно уже сгорели. Уточнив у ротного расположение замеченных немецких постов и узлов обороны, я предупредил, что завтра с той стороны через эту деревню пройдёт много людей, освобождённых из немецкого плена.

На месте сверившись с картой, я понял, что в сложившихся обстоятельствах на ту сторону мы сможем проникнуть только через урочище по заброшенной дороге лесозаготовителей, которая выводила в ближний немецкий тыл. Дальше на нашем пути лежали несколько малых и больших селений, среди которых выделялось большое село Лоск, весьма удобное для размещения немецкого гарнизона или расположения войск. Оно находилось на перекрёстке двух дорог вблизи реки, которая сама по себе была удобным естественным рубежом обороны. Практичные немцы не могли оставить этот узел и эту переправу без внимания. Дальше по ходу находилась пара крупных сёл, где тоже могли размещаться войска противника.

В сердцах я сгрёб карту. Обстановка не оставляла нам выбора. И вместе с тем прорываться с боем нельзя, поскольку терялся смысл рейда. Придётся рисковать и ехать открыто на глазах у немцев. На этот случай мы и запаслись трофейным барахлом. Лично мне достались чёрная эсэсовская куртка со знаками различия штурмбанфюрера, такая же чёрная фуражка, портупея с кобурой и удостоверением.

В начале двенадцатого колонна скрытно проехала через лесной выступ, пересекла асфальтированную дорогу и, свернув на старую грунтовку, втянулась в лесное урочище.

Примерно через час далеко позади раздалась редкая стрельба, и трижды хлопнули миномётные взрывы. Я облегчённо вздохнул, по всем признакам мы уже находились по ту сторону фронта, а значит пришла пора напяливать бутафорию. С недовольными физиономиями бойцы надели немецкие каски и накинули немецкие камуфлированные плащ-накидки.

Сам я, высунувшись по пояс, красовался в кузове ганомага в эсесовском прикиде. Рядом у пулемёта, изображая немца, стоял Сажин, за которым торчали головы его штурмовиков. Теперь любой встречный фриц увидит перед собой роту ваффен СС, с которой лучше не связываться. Что касается тридцатьчетвёрки, то с самого начала войны немцы широко использовали нашу пленную технику, тем более что раскрашена она была весьма необычно. Единственным нашим слабым местом было отсутствие опознавательных тактических знаков на машинах. Но кто их знает этих эсесовцев, да и не собирался я давать немцам возможности к нам приглядываться.

Довольно скоро выбравшись из урочища, мы проскочили через пустынную деревушку, мрачно проводившую нашу колонну безлюдной тишиной и, наконец, выехали на нормальную асфальтированную дорогу.

В полдень нам впервые встретились немцы, но армейский патруль лишь проследил за нами взглядом. Связываться с СС — себе дороже. Мы продолжали углубляться во вражеский тыл, и вместе с каждым оставшимся позади километром возрастал уровень опасности.

На окраине села Лоск я в бинокль разглядел многочисленную немецкую технику, из которой меня более всего обеспокоили танки и пушки. Достигнув околицы, я только на этом краю села насчитал двенадцать припаркованных танков. Корма нескольких виднелась за домами вдали, а вдоль дороги в два ряда расположились 105-мм гаубицы. Артполк, не меньше. Где-то там, среди частокола стволов должны быть и мощные шестидюймовки. По всем приметам в селе расквартирован пехотный полк, поскольку на дальней окраине рядом с танками я заметил броневики и немало грузовиков.

Недолго думая, я решил проехать через это гадючье гнездо спокойно и нагло. Как говорится, если борзеть, то достоверно. Да, и деваться нам всё равно некуда.

Ещё накануне рейда, проводя инструктаж, я строго-настрого велел всем бойцам утром тщательно побриться, а на вражьей стороне сделать лица кирпичом и молчать, как рыбам. На самый крайний случай прямого обращения запомнить и заучить всего три немецкие фразы: для ответа на любой вопрос немецкого офицера "ихь вайс нихьт" (я не знаю); для любого не офицера, или гражданского "хальт, гей вэг" (стоять, пошёл вон); для ответа на любое моё обращение, произнесённое по-немецки "яволь" (так точно).

Вслед за головным Ганомагом наша колонна вползла на окраину сельской площади. Ещё больше высунувшись из кузова, я издалека обратился к стоящему у дверей здания сельсовета лейтенанту-танкисту.

— Kamrad, ich Sturmbanführer Moltke. Wie fahren in Кrewo? Diese Straßen Teufel gebaut, nichts ist klar. (Товарищ, я штурмбанфюрер Мольтке. Как проехать в Крево? Эти дороги, наверно, черти строили, ничего не понятно.).

— Sie fuhren richtig. Gehen Sie zurück auf Straße, um und über 15 Kilometer Stadt wird. (Вы правильно ехали. Вернитесь на дорогу и через 13 километров будет город.).

— Danke, mein Freund, dir ein glückliches Dienst. (Спасибо, дружище, счастливой службы.).

На глазах сотен немцев мы покатили дальше.

— Ну, командир, ты даёшь! — восхищённо проговорил Сажин, — попросил немцев дорогу подсказать. Ха-ха-ха.

— Учитесь, пока я жив.

— Тьфу! Скажешь тоже «пока жив», — пройдя через страшные бои, Сажин теперь был уверен, что смерть нам больше не грозит. Наивный. Хотя, пусть лучше думает так, чем наоборот.

Проехав восемь вёрст лесами, мы миновали два глухих и безлюдных хутора, и после очередного поворота выехали к большому селу Раковцы. Обе сельские слободы по местной традиции тянулись по обоим берегам речушки, а центральная площадь находилась на том берегу напротив моста. По мере приближения нам открылась страшная картина. На сельской площади столпились около сотни жителей, а в центре четверо мужиков доделывали грубый помост под виселицей. На перекладине уже покачивались четыре верёвочные петли. Чуть в сторонке под охраной полицаев понурив головы, сгорбились три связанные женщины и старик, стоящий с гордо поднятой головой. На помост взобрался невзрачный тип со щетинистым одутловатым лицом под небольшой чёрной шляпой и тоном, не терпящим возражений, принялся толкать речь. На рукаве его серого пиджака белела повязка полицейского. Он энергично размахивал руками, что-то внушая понурой толпе.

Наша колонна миновала мост, втянулась на площадь и встала на виду толпы. Я выбрался из Ганомага, не спеша одёрнул эсесовскую куртку, передвинул вперёд кобуру с пистолетом и махнул бойцам, чтобы они не вылезали из кузовов. Вместе с четырьмя штурмовиками я не спеша направился в центр площади. Люди испуганно расступились, образовав широкий коридор к виселице. Полицаи вытянулись по стойке смирно, а невзрачный тип струсил и явно струхнул. Он слез с помоста, воровато оглянувшись, понюхал воздух, и, кланяясь, вытянулся в полупоклоне. У меня возникло нестерпимое желание врезать ему ногой под копчик. Я, молча, глядел на него, от чего тот втянул голову в плечи, побледнел, потом пошёл пятнами и по его лицу потёк пот.

— Was hier geschieht? Шито сдейс происоходит? — я старался имитировать сильный акцент.

— Господин офицер, по приказу господина кревского коменданта приводим в исполнение приговор. Эти преступники помогли бежать пленным из лагеря.

— Ти есть кито?

— Я местный староста, господин офицер, а это полицейские, присланные из лагеря. Своих-то у нас нет, никак не можем найти добровольцев.

— Гут. Кито винес приховор? Уше биль сут? Покхажи токхумент.

— Суда не было. Но, есть приказ господина коменданта…

— Казн бес сут и приховор ист упийств. Нет токхумент — ти ист упийц. Packen Sie alle! (Схватить их всех), — я махнул рукой своим штурмовикам, показав, что нужно связать.

— Яволь, — гаркнул Сажин, и бойцы в пару минут упаковали полицейских и бургомистра.

Я обратился к селянам:

— Ви ист тольжны дайт майн зольдат тфе пофоска унд лошат. Шнель! Бистро! Бистро!

Через четверть часа на опустевшую площадь мужики пригнали две запряжённые телеги. В одну погрузили связанных женщин и деда, в другую посадили связанных полицаев и старосту. Отдав приказ машинам двигаться вперёд и остановиться за селом на лесной опушке, я на Ганомаге вслед за телегами свернул на лесную просеку. Я не стал жалеть потерянного времени, понимая, что наверстаю его в два счёта. Сейчас намного важнее было восстановить высшую справедливость воздаяния за содеянное. Углубившись в лес метров на сто, я дал знак остановиться.

Бойцы вытащили пленных и полицаев из телег и встали с автоматами вокруг. Наступил момент выжечь скверну калёным железом.

— Так что, говоришь, они сделали … … …? — спросил я на чисто русском с перебором.

— Я-я-я н-н-не в-в-ин-новат. Мен-ня з-з-зас-ставили.

— Кто тебя мог заставить стать предателем и палачом? Ребята развяжите наших.

— Я-я-я н-н-не…

— Замолчи, тварь. А вы, товарищи, не бойтесь. Мы бойцы Красной Армии. Вы свободны, но возвращаться в село вам нельзя, там могут оставаться предатели и доносчики.

— Ой, товарищи, дорогие, — тихонько заголосила старшая женщина, — Ой-ё-ёй, мы уже и не чаяли-и-и. Родненькие мои-и-и.

Женщины помоложе оказались её дочерями, а дед — отцом. Времени было в обрез, поэтому я хотел побыстрее покончить с предателями и отпустить селян, но ситуация повернулась неожиданной стороной.

— Товарищ командир, — хрипло проговорил дед, — здесь неподалёку лагерь, близкий родич наш там оказался, ну, мы его и выручили. С ним ещё женщины и дети бежали, за то нас и схватили. Вот этот гад донёс, — он ткнул пальцем в старосту. — До войны ведь нормальным человеком казался, а недавно с крыши упал, думали, не выживет, а он очнулся сам не свой, как подменили. Совсем чужаком стал. И выражаться стал чудно, по-старорежимному, гад.

— Насчёт лагеря мы знаем, отец, туда и едем. Вот только подход к нему знать надобно, чтобы и охрану побить, и людей сохранить. Дело-то в общем нехитрое, но требует разведки и изучения местности, а времени-то у нас и нет.

— А, што её изучать, щас я вам всё досконально и обскажу.

Дед оказался бывшим солдатом, и в карте разобрался быстро. За десять минут всё разложил по полочкам и дал пару дельных советов. Я наносил отметки на карте, когда меня вдруг осенило.

— Отец, так ты говоришь, старосту будто подменили?

— Точно так.

— А, как его звать?

— Раньше звали его Сёмкой, а нынче он сам себя прозвал Афиногеном, прости господи, язык сломать можно.

Я подошёл к старосте, который уже немного очухался.

— Слышь, ты, иуда, быстро, не задумываясь, расскажи о себе. Быстро!!

— Г-господин офицер, — я честный человек, его голос сорвался на визг. — Не знаю, как здесь оказался. Я мастер маникюра учился у господина Пуэльри и…

— Работал в салоне мадам Жермен, и так и не дошёл до кареты генерал-губернатора Великого Князя Сергея Александровича, гадкий пидор.

— Но откуда… — прошептал он с ужасом, разглядел в моих глазах свой смертный приговор и его мочевой пузырь предательски расслабился.

Догадываюсь, кто, но не знаю зачем отправил этого подонка из небытия сюда и сейчас. Непонятно, почему преисподняя его исторгла. Я тоже попал сюда волею непонятных и могущественных сил, но мне хотя бы объяснили смысл моего воплощения. Да, я тоже не ангел и в последние дни убил немало людей, но людей вооружённых, и сделал это не по злому умыслу, трусости или страсти, а по священному праву защиты родины и своего народа от свирепого и безжалостного врага. Этот же негодяй переступил все мыслимые и немыслимые законы совести и человечности, обрекая на мучительную смерть мирных беззащитных людей. Я вполне допускал, что после воплощения его порочное и трусливое сознание в безумной панике разрушило душу прежнего владельца этого тела, а потом растерзало и дух. Мало ли на свете душевнобольных? Но ко всему прочему эта мёртвая душа подняла со дна своей сущности всю гадкую дрянь и стала творить страшное зло. А, значит, прощения этому человеку быть не могло.

— Ты и все твои подельники иуды земли русской. Стой и смотри, как по одному будут вешать предателей и палачей, и представляй, как верёвка затянется на твоей тощей шее, а тебе будет не хватать воздуха. Смотри, гад.

Одного за другим вздёрнули полицейских, и когда последний обмочив штаты и обдристав ляжки, задёргался на верёвке, я услышал счастливый смех старосты. Он понёс безумную околесицу, начал тыкать пальцем в покойника, приседал, кривлялся и заливисто хохотал. Всё. Случилась худшая из казней. Теперь душа этого мерзавца больше не сможет перевоплотиться, поскольку в смертельной панике заблудилась сама в себе. Был подонком, да весь вышел. Я приказал его отпустить, и сумасшедший, продолжая смеяться и кривляться, побрёл в лес.